class="p1">Выдающийся оксфордский католический философ Элизабет Анскомб в 1956 году предложила одно понятное сравнение, показывающее, к каким ужасам ведет консеквенциалистская мораль, если следовать ее логике до конца. Представим, – сказала она, – что в начале 1945 года союзники решили бы, что сломить сопротивление Германии и принудить ее к быстрой и безоговорочной капитуляции, сохранив при этом жизни множества солдат, можно, если пойти на уничтожение сотен тысяч лиц гражданского населения двух городов в Рурской области, в том числе женщин и детей. Два вопроса: во-первых, чем это отличалось бы с моральной точки зрения от действий нацистов в Чехословакии или Польше? Во-вторых, чем это отличалось бы с моральной точки зрения от атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки[210]?

Когда моральная философия сталкивается с чудовищным, она вынуждена прибегать к подобным аналогиям, поскольку может опереться исключительно на логическую непротиворечивость аргументации. И это минимальное требование логической согласованности само по себе могло бы исключить выбор в пользу ядерного оружия. Но этого не случилось. Почему?

Первый вариант ответа: американцы выиграли войну с Японией, и эта победа задним числом их оправдала. Не нужно считать такой аргумент циничным. В моральной философии у него есть название – моральная удача (moral luck)[211]. Моральное суждение о решении, принятом в прошлом в ситуации полной неопределенности, могло измениться в зависимости от событий, случившихся после предпринятого действия и при этом совершенно непредсказуемых даже в вероятностном плане.

Роберт Макнамара с исключительным драматизмом доносит эту идею в потрясающем интервью, которое он дал американскому документалисту Эрролу Моррису. Называется оно в духе Клаузевица The Fog of War («Туман войны»). Макнамара – позднее, при президенте Кеннеди, он станет министром обороны США – был во время военных действий в Тихом океане советником генерала Кёртиса Лемея, ответственного за сброс зажигательных бомб на шестьдесят семь городов императорской Японии, а затем и двух атомных бомб. За одну ночь с 9 на 10 марта 1945 года сто тысяч жителей Токио превратились в пепел. Макнамара приводит, явно сам под ними подписываясь, такие слова Лемея: «Если бы мы проиграли войну, нас бы судили как военных преступников».

Другой возможный ответ: консеквенциалистская мораль служит здесь лишь оправданием. Так называемая «ревизионистская» американская историческая школа во главе с Гаром Альперовицем настаивала на этой точке зрения, доказывая с большой убежденностью, что в июле 1945 года Япония была готова капитулировать[212]. Для немедленного признания ею поражения достаточно было двух условий: президент Трумэн должен был согласиться на то, чтобы СССР тут же объявил Японии войну, и от Америки требовалось обещание сохранить жизнь и трон императору. Трумэн совершенно сознательно отверг оба условия. Это произошло на Потсдамской конференции 17 июля 1945 года. Накануне президент получил «хорошую новость»: бомба была готова, успешные испытания на полигоне Аламогордо в Нью-Мексико это подтвердили.

Гар Альперовиц пришел к выводу, что Трумэн хотел опередить Советский Союз, сбросив бомбу раньше, чем тот начнет действовать. Американцы устроили ядерные взрывы не для того, чтобы принудить Японию сдаться с наименьшими потерями, а чтобы впечатлить русских. Такая разминка перед холодной войной с точки зрения этики – стыд и срам. Из японцев сделали подопытных кроликов. Бомба не была необходимым условием капитуляции. Некоторые историки полагают, впрочем, что и достаточным условием она тоже не была.

Такую точку зрения предложил в рамках «нового синтеза» Бартон Бернштейн[213]. На следующий день после Нагасаки командующий японским флотом предлагает императору предпринять «атаки особого рода», которые унесут двадцать миллионов жизней. При таких цифрах, полагает Бернштейн, одной или двух бомб едва ли бы хватило. Американцы, как он утверждает, были настолько в этом уверены, что собирались сбросить третью, – и больше всех удивились капитуляции 14 августа! По его мнению, сдача Японии – дело случая, следствие малоизученной борьбы группировок в высших эшелонах японской власти. Но Бернштейн идет в своих рассуждениях дальше. Из шести сценариев ведения войны, которые позволяли американцам добиться капитуляции Японии без высадки на архипелаг, пять были Трумэном и его советниками взвешенно и должным образом проанализированы, а затем отброшены: продолжение бомбардировок и блокады, неофициальные переговоры с противником, пересмотр условий капитуляции, вступление в войну русских, показная демонстрация ядерной мощи. Шестой вариант – атомная бомба – даже не обсуждался, он просто был. Постольку поскольку бомба существовала, она не могла не быть сброшена на Хиросиму и Нагасаки. С этической точки зрения выводы Бернштейна еще страшнее, чем у Альперовица: решение о ядерной бомбардировке – вероятно, самое тяжелое в современной истории – в каком-то смысле не было даже решением…

Эти «ревизионистские» трактовки оставляют открытыми два вопроса. Во-первых, в чем все же смысл бомбардировки Хиросимы и, что еще менее ясно, Нагасаки? Как понять абсурдное, казалось бы, упорство в ведении бесчестной войны? Во-вторых, как могло случиться, что переобутый в сапоги консеквенциализма моральный аргумент был принят за оправдание случившегося, хотя должен был, напротив, выглядеть крайне омерзительной попыткой его прикрытия?

Труды Гюнтера Андерса дают ответ на эти вопросы, перенося их на другую почву. Немецкий еврей, эмигрировавший сначала в Париж, затем в Америку, в 1950 году вернувшийся в Европу, принявший австрийское гражданство, повсюду изгнанник, «вечный жид» – он еще 6 августа 1945 года понял, что человеческая история вступила в новую и последнюю стадию. Точнее, шестое число было репетицией в театральном понимании этого слова, а девятого проявился, по его словам, «синдром Нагасаки»: у катастрофы, случившейся раз и сделавшей невозможное реальным, неизбежно будут отголоски, как повторные толчки после землетрясения. В тот день история «устарела». Человечество сделалось способным уничтожить самое себя, и это «отрицательное всесилие» у него уже не отнять, даже если всеобщее разоружение сделает весь мир безъядерным. Апокалипсис как судьба начертан в нашем будущем, и лучшее, что мы можем сделать, это отдалить его на неопределенное время. Нам дана отсрочка. В августе 1945 года мы вступили в эпоху «отложенного момента» (die Frist) и «второй смерти» всего существовавшего: коль скоро смысл прошлого зависит от грядущих действий, устаревание будущего, его предопределенный финал означают не утрату прошлым смысла, а его отсутствие в ретроспекции[214].

Рассуждать о рациональности или моральности уничтожения Хиросимы и Нагасаки – все равно что в очередной раз считать ядерное оружие средством достижения некой цели. Но средство сливается с целью, как река исчезает в океане, в который впадает. Бомба затмевает любые цели, которые можно ей приписать. Вопрос «оправдывает ли цель средства?» так же устарел, как и все прочие. Почему применили бомбу? Просто потому что она была. Одно ее существование – угроза, или, скорее, зарок ее приведения в действие. Почему не было осознано моральное уродство ее применения? Откуда это «ослепление перед лицом апокалипсиса»[215]? Оказывается, что за определенным порогом наша способность совершать действия неизбежно и неизмеримо превосходит способность ощущать или воображать их последствия. Этот несокращаемый разрыв Андерс называет «ножницами Прометея». Ханна Арендт напишет, что в психологическом плане Эйхман «лишен воображения». Андерс же показывает, что речь идет не о болезни отдельного индивида, а о всеобщей неполноценности, когда человеческая способность действовать и разрушать перестает быть пропорциональной положению человека в мире.

Андерс пишет: «Между нашей способностью производить и способностью представлять себе, что мы делаем, лежит пропасть, и она расширяется день ото дня»[216]. И далее: «К „слишком большому“ мы остаемся холодны»[217], – и еще: – «Ни один человек не способен мысленно представить себе ужасающую по масштабу картину уничтожения миллионов людей»[218].

Бессилие сдерживания

Один пассажир имел обыкновение разбрасывать