Она похожа на птенца, на маленького голого птенчика, лишенного перьев. Она такая худенькая, что по идее не должна оставлять вмятины на матрасе, и настолько тощая, что под кожей просвечивает каждая косточка, каждая жилка. Пальцы руки скрючились и застыли, как когти. И поза странная: она лежит на спине, задрав скрещенные ноги и поджав к животу, как эмбрион. Лицо — сердечком, с тонким острым подбородком. Кожа на веках настолько прозрачная, что просвечивают дельтовидные сосудики.

Такая вот, значит, фаворитка у Хубертссона.

У Кристины чуть дрожат руки, когда она вставляет в уши фонендоскоп и склоняется над больной. И снова заглядывает в историю болезни — да, у этой женщины и правда каждый день эпилептические припадки, и, очевидно, за последние годы это усугубило поражение мозговой коры. Но сейчас она, судя по всему, спокойно отдыхает: сердце стучит уверенно и четко, как часы в гостиной у Тети Эллен, дыхание ровное, без посторонних шумов. Сунув фонендоскоп в карман, она проверяет тонус рук и ног. И тут все так, как и должно быть: не прощупывается ни одной мышцы, сведенной остаточной судорогой. Наконец, она очень осторожно открывает рот пациентки и с помощью своего фонарика осматривает ротовую полость. Нет. Она не прикусила ни языка, ни щек. Все в порядке, если только можно говорить о порядке применительно к подобному состоянию. Кристина выключает фонарик и смотрит на спящую. Бедняжка...

Женщина на кровати чуть шевелится и открывает глаза, и секунду Кристина смотрит прямо в их ясную синеву, пока веки медленно-медленно опускаются. Кристина с бешено колотящимся сердцем отступает назад. Но еще через секунду все проходит. Пару раз вздохнув, пациентка, кажется, опять спокойно засыпает, а Кристинино сердце снова стучит в обычном ритме, ну, может, чуточку быстрее.

Она накрывает женщину пододеяльником, подоткнув его под матрас, при этом одна из лежащих в ногах у больной книг валится на пол. Кристина нагибается за ней и, подняв брови, читает название: «Мечта Эйнштейна».[13]Она перебирает другие книги, лежащие на кровати: «Кварк и ягуар», Мюррей Гелл-Манн. «Золотые яблоки солнца», Рэй Брэдбери. «Бенанданты — мастера доброй магии», Карло Гинзбург. «Ведьмы и судилища над ними» Брура Гаделиуса. Плюс зачитанная до дыр «Краткая история времени» Стивена Хокинга.

Кристина пожимает плечами. Вся эта новейшая физика — по Маргаретиной части, сама она во все это вникнуть не в состоянии. Голова лопается, когда Маргарета принимается выдавать тексты насчет материи и антиматерии, Большого взрыва и расширения Вселенной, кварков и струн и прочего в этом же духе. Многое отдает дешевой сенсацией, а этого запаха Кристина не любит.

Она складывает книги аккуратной стопкой на тумбочку. Даже трогательно, что до дыр зачитали именно Стивена Хокинга. Для такой женщины он, наверное, что-то вроде Бога. Только чему она больше завидует? Его мозгам или его славе? Или же его любовным похождениям?

Вскоре после этого проходя через парковочную площадку, она ощущает, что чувствует себя значительно лучше. Прохладный воздух бодрит, и каблуки ее звонко постукивают по мокрому блестящему асфальту. Неосознанным движением она подносит сзади руку к голове и расправляет волосы, чтобы свежий ветер с Веттерна коснулся затылка. Она с трудом подавляет внезапный порыв — раскинуть руки и закружиться: врачу общей практики даже от избытка чувств не пристало выставляться на всеобщее обозрение посреди парковки и ликовать просто от того, что небо такой глубокой синевы, что солнце сверкает белым блеском, что у каштана, что стоит посреди газона, явственно пульсируют почки, набухая жизнью.

Это новый воздух заставил ее так радоваться. Завтра ведь весеннее равноденствие.

Дома у Тети Эллен смена времен года обставлялась множеством обрядов и ритуалов. Накануне дня Вальборг, тридцатого апреля, с чердака доставались летние вещи, а к пятнадцатому сентября убирались обратно, вне зависимости от температуры и погоды. Если девочки жаловались, что еще слишком тепло или, наоборот, холодно, Тетя Эллен отвечала своей вечной поговоркой: весной потей, а в осень мерзни.

Кристина чуть улыбается. Тетя Эллен со своими стародавними повадками часто казалась забавной. Например, она свято верила, что даже в пятидесятые годы девочки по-прежнему ходят в школу в фартуках, как она сама в двадцатые. Поэтому Кристину снарядили в первый класс в клетчатом хлопчатобумажном платьице и вышитом фартучке. Но надо отдать должное Тете Эллен: она умела вовремя дать задний ход. Ведя Кристину за руку, она заметила других первоклассниц и тут же, нагнувшись над ней, развязала фартук и, сложив, убрала в сумку. Жалко, вообще-то говоря. Это был очень красивый фартук с Кристининой монограммой, вышитой крестиком на нагрудном кармашке, и с каймой из птичек по подолу. Теперь он лежит в шкафчике в «Постиндустриальном Парадизе», упакованный в пластиковый пакет вместе с другим рукодельем, какое Кристине удалось выкупить на торгах после смерти Тети Эллен. Когда она открывает один из этих тщательно заклеенных скотчем пакетов, то кажется, там еще витает запах Тети Эллен: крепкое мыло и тальк марки «Кристель». Но с каждым разом запах делается все слабее, так что достает она эти вещи только изредка.

Но любит думать о них. Знать, что они — там. Что они — ее. Только ее.

Когда Биргитта тоже перебралась в Пустую комнату, Кристину это особенно утеснило. Маргарета все делала в кровати — читала и рисовала, играла в куклы и готовила уроки, — Кристина же пользовалась кроватью исключительно для сна. Рисовала она и делала уроки за столом у окна. Но места для стола больше не было — туда пришлось поставить третью кровать. Тетя Эллен вынесла стол в холл. Но что толку — там было слишком темно. И за стол в столовой теперь тоже нельзя было садиться. Уже на третий день Биргитта ухитрилась разбить там фарфоровую статуэтку, и с тех пор столовая стала запретной зоной для всех троих девочек. Оставался обеденный стол на кухне. Но и там стало не так, как прежде: когда за этот же стол усаживались Маргарета с Биргиттой, сосредоточиться было невозможно. Они непрерывно болтали, хихикали и шепотом секретничали.

С появлением Биргитты покоя в доме больше не стало. Она была словно наэлектризована: от нее било током, и того, кто к ней приближался, могло здорово шарахнуть. Когда звонил телефон, она хватала трубку с рычажка и вопила «Алло!» прежде, чем Тетя Эллен успевала оглянуться, а если звонили в дверь, она летела вниз по каменной лестнице словно фурия. Она была не в состоянии сидеть на месте и читать, как Маргарета, или заниматься рукодельем, как Тетя Эллен или Кристина. Ее игры были шумными и буйными, а если она не играла, то, значит, затевала пакости. Правила, установленные Тетей Эллен, были ей нипочем: однажды она открыла черную кованую калитку и, вихляя рулем, выехала на дорогу на велосипеде Тети Эллен, в другой раз удрала, и Тетя Эллен только через много часов нашла ее на улице в центре города, где Биргитта жила раньше, а в третий — украла четыре кроны из денег, отложенных на хозяйство. А когда Тетя Эллен объяснила ей, что в наказание за кражу она проведет два дня в Пустой комнате, Биргитта высунула язык и заорала: