– Нас же заметет здесь! Насмерть заметет! – испуганно заголосил пассажир.

– Как же иначе-то?! – удивился Емельян, – Обязательно заметет! Главное, дырку протыкать, чтобы не задохнуться, ну и шевелиться, как можешь, чтобы не замерзнуть! Держись, любезный!

Продержались они до утра. К этому времени снег полностью скрыл кошевку, людей в них, и торчали из большого сугроба лишь оглобли, связанные вожжами. Поднимались они на тот случай, если у самих не хватит сил выбраться. Увидят добрые люди, откопают. Емельян выбрался сам. Растолкал не улежавшийся еще снег, высунул голову и зажмурился от режущего яркого света – солнце светило во всю свою силу. Округа искрилась, лежала нетронутая, чистая, словно народилась заново. Первым делом Емельян кинулся искать коней. Они далеко не ушли, стояли, прижимаясь друг к другу, в маленькой ложбинке и призывно замотали гривами, стряхивая снег, когда увидели хозяина.

Подогнал Емельян коней к кошевке, раскидал кое-как снег, попутно вызволив своего пассажира, принялся запрягать, и тут, нечаянно оглянувшись, увидел: пассажир его, вместо того чтобы подняться на ноги и размяться, сидит по-прежнему на старом месте, похожий на снежную бабу, слепленную ребятишками, прижимает к груди чемоданчик с блестящими застежками и хрипит, запрокидывая голову, словно его душат. Подскочил, встряхнул за плечи – что приключилось? А в ответ – неясное мычанье и глаза остановились, смотрят куда-то мимо и даже ресницы не моргают. Еще раз встряхнул, за бороду подергал – да отзовись же, скажи хоть слово! Ресницы моргнули раз-другой, и голос прорезался, тихий, прерывистый:

– Помру, наверное… До тепла довези… поскорее, согреться желаю…

Не было печали! Пришли черти, накачали!

Как побыстрее довезти, если тракт, как рубцами, перехвачен сугробами?! Когда еще их раскатают?!

– Расплачусь, парень… Сполна расплачусь… Только довези скорей! Отогреться мне…

И снова захрипел, откидывая голову.

Застоявшиеся кони выдернули кошевку из снега, потащили ее, пробивая себе путь в холодной целине. Вскачь по такой дороге не помчишься, каждый сугроб приходилось брать с бою, но до постоялого двора все-таки доскреблись. Нашлась там отдельная комнатушка. Емельян затащил в нее пассажира, раздел-разул, уложил и накрыл теплым одеялом.

– Лежи, грейся, сейчас самовар принесут.

– Погоди… Чемодан где?

– Да тут он, никуда не делся!

– Подай…

Снова прижал чемодан к груди, огладил ладонями блестящие застежки и успокоился, задышал тише, ровнее. Глаза закрыл, показалось, что задремал. Но нет – вскинулся, будто его шилом укололи, привалился плечом к стене, отрывисто спросил:

– Доктор здесь есть? Фельдшер, на худой конец?

– Какой тут доктор? – развел руками Емельян. – Бабки-знахарки – и той не имеется. Постоялый двор… Баню можно затопить. Попариться, если простудился, а после чаю… Тогда и хворь как рукой снимет!

– Мою хворь уже ничто не снимет. – Пассажир сполз по стене, ткнулся лицом в подушку и глухо, едва слышно добавил: – От моей хвори только смерть избавит.

Долго лежал молча, не шевелясь, хрипло дышал, и в груди у него глухо булькало, словно густой суп в чугуне. На лбу, на щеках и даже на носу распускались, как невиданные цветы, красные пятна, наливались густым цветом, и казалось, что вот-вот брызнут они живой кровью. Емельян топтался возле топчана, переминаясь с ноги на ногу, смотрел на своего пассажира и не знал, что с ним делать. Здесь оставить? Жалко бросать беспомощного… Дальше везти, до Каинска? А вдруг помрет по дороге… Куда тогда с мерзлым трупом? С казенными чинами объясняться ему совсем не хотелось. Маялся и ничего придумать не мог. В конце концов решил пойти к хозяину постоялого двора и посоветоваться с ним – может, согласится и присмотрит за бедолагой? Но едва он взялся за дверную ручку, как пассажир, словно очнувшись, перестал хрипеть и остановил его:

– Погоди! Стой! Слушай меня! – Голос у него окреп, зазвучал громко и напористо. – Попью сейчас чаю горячего, дух переведу, дальше поедем – до Каинска. Ты не бойся, я в дороге не помру. Помирать мне никак нельзя, пока дело свое не сделаю.

– Какое дело? – спросил Емельян.

– Доедем – узнаешь. А теперь скажи, чтобы самовар тащили, да погорячей.

Жадно, обжигаясь, пассажир долго хлебал чай, лицо у него обнесло мелкими бисеринками пота, а красные пятна бледнели и скоро совсем исчезли, словно растаяли. Он ожил и до кошевки довольно бодро дошагал своими ногами. Уселся, прижимая к животу чемоданчик, велел укрыть себя с головой попоной и уже из-под попоны сказал:

– Теперь до Каинска – без перекура. Как хочешь понужай, а доставь меня живым. Слышишь?

– Не глухой! – сердито отозвался Емельян, досадуя, что попался ему такой чудной и хлопотный пассажир.

Но деньги были взяты вперед, и деньги немалые, хочешь, не хочешь, а надо их отрабатывать – деваться-то некуда. И он, крякнув и чертыхнувшись, отправился запрягать коней.

Тракт к этому времени уже накатали – хоть на боку езжай. Емельян гнал свою тройку, как на пожар летел, и в Каинск прибыли еще засветло. Когда показались впереди первые домишки на окраине, пассажир подал голос из-под попоны:

– Вези меня к себе. Изба-то есть? Холодная или теплая?

Час от часу не легче! Изба, конечно, имелась, и даже теплая, соседи топили, когда Емельян был в отъездах, но валандаться с больным человеком, который вот-вот ноги протянет, совсем не хотелось, однако голос у пассажира, хотя и слабый, задышливый, звучал столь весомо и по-начальнически, что пришлось снова подчиниться. Заехал в свою ограду, затащил пассажира в избу, самовар поставил, напоил чаем и присел на лавке в тревожном ожидании – какую еще штуковину этот доходяга придумает?

Пассажир ждать себя не заставил:

– Теперь доставь сюда исправника. Скажи, что привез из Омска человека, который должен сделать заявление государственной важности. Запомни и не перепутай – государственной важности. Поторопись. Пока у меня силы есть, я дождусь.

– А он меня не пошлет куда подальше? Он исправник, а я кто?

– Не пошлет. Ты главное ему передай, что я говорил, слово в слово. Не позабудь ничего.

Исправник встретил каинского ямщика сурово, даже ладонью по столу хлопнул, выражая неудовольствие, что его отрывают от важных дел. Но когда Емельян выпалил торопливо, по какой причине он здесь оказался, исправник насторожился, как охотничья собака, и велел повторить все с самого начала – с Омска. Выслушал, еще раз хлопнул по столу ладонью и скомандовал:

– Поехали.

А дальше начались такие чудеса, что Емельян не успевал глазами хлопать от удивления.

Исправник велел ему выйти из горницы, даже хотел сначала на улицу отправить, но передумал и разрешил остаться у печки. Только предупредил, чтобы сидел тихо и голоса не подавал. Сам же разложил на столе бумагу, поставил чернильницу и обмакнул в нее перо, приготовившись писать протокол. Видно было, что он торопился, даже суетился слегка, что никаким образом не соответствовало его положению и внушительной фигуре. А пассажир молчал, видимо, собираясь с мыслями, и тогда исправник подстегнул его простым вопросом: