– В царство Морфея мы отбыть успеем, думаю, что с этим никакой задержки не случится. Но, прежде чем отбыть, требуется нам кое-что до конца выяснить. Я этот разговор специально не заводил, чтобы раньше срока пыль не поднимать, а теперь, думаю, самое время. Давай-ка, Федор, подсаживайся к нам поближе и рассказывай все с самого начала – что за деревня, куда мы едем, кто в ней проживает и для каких целей в этой деревне господин Любимцев понадобился? Только ты уж постарайся, Федор, не врать и тень на плетень не наводи, здесь, сам понимать должен, присяжных заседателей не имеется и заступаться некому. Я свои мысли ясно излагаю? Тогда слушаем…

Про присяжных заседателей Федор не понял, но, что от него требуют рассказать, конечно, догадался сразу. Не такие уж они и беззаботные, его попутчики, как показалось сначала, даже совсем наоборот – себе на уме и терпеливые, ждать умеют, не зря ведь разговор этот завели, когда осталось до деревни всего-ничего, два дневных перехода, не больше. Значит, желают знать в точности, что их там ждет и к чему им надо готовиться.

Федор, опираясь о седло, поднялся с земли, утвердился на широко расставленных ногах и шагнул к костру. Уж так получилось, что, поднявшись, он сразу решился, окончательно и бесповоротно – довериться этим людям. Довериться и попросить помощи, ведь в одиночку он мало что сможет сделать, только голову потерять от безысходности. Глухо заговорил и не узнал своего голоса, показался он ему чужим и незнакомым, словно кто-то иной принялся рассказывать о тех несчастьях, которые ему довелось пережить.

– Макар Варламович Шабуров, к которому вы приезжали, мой отец. А я, выходит, его сын. Из дома ушел, не один ушел, а с Настей и с дядькой ее, со Степаном. Он у нас нанятым был, кузнецом, а она молотобойцем. Любовь у меня с Настей случилась, отец бы все равно не дозволил жениться, вот и пришлось уйти без всякого спроса. Степан нас в горы увел, к монгольским землям, а там…

И тут голос у Федора дрогнул, сделался совсем чужим, но он пересилил себя и продолжил рассказывать. Ничего не скрывал, не утаивал и только удивлялся одному обстоятельству – рассказ получался коротким и куцым, как овечий хвост, а кусок жизни, прожитый им, представлялся столь огромным, что поведать о нем, казалось, не хватило бы и многих суток. Но это лишь казалось, ведь про тайные и бессонные свои мысли чужим людям не поведаешь. Лучше их при себе оставить. Поэтому и сказал Федор лишь самое главное, сказал и тяжело вздохнул, будто после ломовой работы, отшагнул от костра в темноту и сел на прежнее место, опираясь локтем о седло.

В наступившей тишине хорошо было слышно, как всхрапывают кони и потрескивает в костре сушняк, густо брызгая искрами.

Первым тишину нарушил Звонарев:

– Ты одного не сказал – зачем им господин Любимцев понадобился?

– Не знаю, – ответил Федор, – они свои секреты мне не раскрывали.

– Ясно, что ничего не ясно, – коротко хохотнул Грехов и добавил: – Получается, что лезем мы в реку, не зная броду. Без всякой рекогносцировки, как говорится, наобум. Куда кривая вывезет?

– Не кудахтай, – оборвал его Родыгин, – будем действовать по обстоятельствам. А теперь спать, подъем ранний, дорога длинная, поэтому без разговоров, глаза закрыли и спим.

Снова наступила тишина. Кони перестали всхрапывать, искры из костра брызгали все реже, а скоро и совсем перестали, пламя скукожилось, упало вниз, и теперь только крупные угли ярко светились в темноте, подступившей совсем близко.

Федор, приспособив седло под голову, смотрел на эти угли и даже не пытался заснуть. Какой уж тут сон, когда заново накатили воспоминания, ухватили, словно клещами, и уже не отпускали, держали цепко…

…Вот так же дошаивал костер, в котором угли, остывая, уже и не мигали, а только сорили серым летучим пеплом, в тот тихий вечер, когда Федор со Степаном, до края умаявшись от дневной работы, лежали на подстилках из сухой травы и молча смотрели в начинающее темнеть небо. Остывал кипяток в закопченном котелке, заваренный пахучей душицей, и запах от нее слышался все сильнее, но подняться, чтобы попить чаю, не спешили – слишком уж уморились. Рядом валялись две кирки, две лопаты и большой серебряный слиток – честная добыча за последние две недели. Не думал и не гадал Федор, что, забравшись в горы, в самую глухомань, придется ему заниматься столь необычным и никогда им не виданным ремеслом – раскапывать с утра до вечера пещеру в изножье горы, забитую плотным песком и камнями. С противоположного склона, неизвестно в какие времена, хлынул, видно, при обильных дождях, камнепад с жидкой грязью, ухнулся вниз и забил, запечатал пещеру, как бутылку тугой пробкой. Мешанина эта с годами затвердела до железного звона – и кирка, когда Федор ударил ею в первый раз, весело и легко отскочила, оставив лишь царапину и едва не вырвавшись из рук.

– Не поддается, окаянная?! – весело спросил Степан, который стоял у него за спиной. – Сразу видно, что в молотобойцах ты не бывал. С оттягом надо, не поспешая. Смотри на меня, наука невеликая – осилишь.

И он принялся за работу, всаживая кирку в застывшую мешанину размашистыми сильными ударами.

Так и началась их длинная, тяжкая работа.

Приноровился Федор долбить киркой неподатливую твердь. Стучали они со Степаном, как два неутомимых дятла, пробиваясь в глубину пещеры, оттаскивали отбитую породу в сторону, и казалось временами, что дело, за которое они взялись, пустяшное и зряшное – все равно что из пустого в порожнее переливать. Но Федор старался помалкивать, вслух своих сомнений не высказывал, а Степан с каждым новым днем становился только веселее и разговорчивей, не теряя доброго настроения. Однажды вечером, когда упали обессиленными у костра, он рассказал:

– Я, когда после пожара с Настей на руках остался, шибко тосковал, все немилым казалось, даже кусок в горло не лез. Попробовал к вину прикладываться, а наутро еще хуже – и на душе темно, как раньше, и голова так трещит, что волосы шевелятся. А главное – жизнь мне стала, будто бросовая, вот не будет ее завтра – мне и не жалко, и не боязно. Не знаю, каким бы вывертом эта история закончилась, если бы Настя меня не вылечила. Как, спрашиваешь, вылечила? А очень просто, проще некуда. Поднялся утром, смотрю, а она тряпицу иголкой сшивает и получается у нее мешочек. Сшивает и приговаривает: хлебушка у нас на один день осталось, а завтра кончится, так я к церкви пойду и милостыньку просить стану, подадут, так я сама поем и дядю Степана покормлю, от вина-то он совсем худой стал… Приговаривает, и голосок такой рассудительный, как у старушки. Будто обухом в лоб меня шваркнуло. Сразу и вылечился. Решил тогда и сказал самому себе: если собственная жизнь не нужна тебе, друг ситный, так чужую-то жизнь, ребячью, не топчи в грязь. И обрезал с вином, ни капли с того времени в рот не беру. Для Насти стал жить, она для меня, как свет в окошке. А про места эти я случайно узнал, как говорится, не было печали… Родственник у нас с братом имелся, троюродная вода на киселе, мы про него не вспоминали никогда, а он возьми и объявись. На колени упал, денег взаймы просит, уверяет, что вернет с прибылью. Хоть у нас и у самих негусто было, новую пимокатню как раз затеяли, денег мы ему дали – родня все-таки. Подходит срок возврата, а он вместо денег нам бумаги приносит и городит семь верст до небес про какие-то старые рудники брошенные, что можно там серебра добыть. Мы ему не поверили, но бумаги на всякий случай забрали и сказали: когда деньги вернешь, обратно их получишь. А тут пожар… Не до того было. Правда, после поехал я в Омск, где наш родственник проживал, хотел долг стребовать, а его, оказывается, и след простыл, куда делся – неизвестно. Бумаги при мне остались. Я про них и забывать уже стал, но как собрался из Каинска уезжать, стал барахло собирать, наткнулся. Они при пожаре-то потому уцелели, что в конторке хранились, а конторка у нас на отшибе стояла, огонь до нее не достал. Долго я с ними разбирался, наизусть, можно сказать, выучил. И решил, что попытаю счастья, для Насти попытаю. Мне-то мало надо, разве земли для могилки, так земли-то у нас о-го-го сколько, где хошь закопают. Вот и прикочевали мы с Настей в Чарынское, огляделся я, с бывалыми людьми поговорил да и наведался в эти места, сам-один, никому ни слова не говорил. И оказалось, что не врал наш родственник, два рудника брошенных и на самом деле имеются, и слитки, уже готовые, переплавленные, можно отыскать. Их, видно, еще в стародавние времена бросом бросили и позабыли. Добычей здесь заниматься в одиночку я не осмелился, решил, что до лучших времен отложу, когда помощник появится, и вернулся в Чарынское. А тут вскорости и ты со своим батюшкой приехал. Дальше рассказывать нечего – сам знаешь… Я потому до последнего не открывался, что боялся удачу спугнуть, вот и выходит, что не спугнул. Будет у нас с чем к Макару Варламовичу явиться и прощения попросить. Одно только плохо – пещера-то раньше свободная была, хоть на телеге катайся, а теперь ее оползнем забило. Ну да ничего, расковыряем!