— Ну здравствуй, Аслан, — сказал Мамед Бараев, прервав долгое молчание, погладив подбородок. — Вот и встретились…

— Поздоровайся, — лаконично посоветовал Аслану один из телохранителей.

— Добрый день, — кашлянув, сказал Аслан. Прошлую ночь он сильно кашлял — видимо, ему повредили легкие…

— Ты чего кашляешь? Нездоров? — неторопливо продолжил беседу Мамед.

— Не жалуюсь, — хмуро пожал плечами Аслан. Что он, в самом деле, как школьник…

— Вот и молодец. Зачем мужчине жаловаться? Не надо… Садись. — Царственным жестом Мамед указал на стул. Аслан сел.

…Он даже не удивился, что Бараев проник в самое сердце тюрьмы и расположился тут как у себя дома. Все становилось на свои места — и внезапный арест, и странные разговоры, которые вели с ним оперы. Вот, оказывается, откуда ветер дует… Но почему он в Москве? И как он сумел пробраться сюда, в Бутырки? Неужели у него есть выход на местное начальство? Хотя сильные мира сего всегда найдут какие-то общие интересы… Пребывание в камере, побои и общая атмосфера сделали свое дело — Аслан воспринимал реальность равнодушно и с трудом. Так же было и во время его плена в отряде боевиков — тупое равнодушие животного и вместе с тем бесконечное терпение, воля, диктуемая самим организмом, — все перенести и выжить. Рано или поздно, подсказывал здравый смысл, все это закончится — и твоя жизнь тебе еще на что-то понадобится.

Не ожидал Аслан вновь увидеть этого человека. Некоторые вещи предпочитаешь забыть, потому что если все помнить, жить будет невозможно. На него вновь кошмаром навалилось прошлое. Дни и недели, проведенные им при отряде полевого командира Бараева, навсегда останутся худшими в жизни Аслана.

— На все воля Аллаха, — набожно закатив глаза к небу, произнес Мамед, — опять ты на моем пути. Но я к тебе как гость пришел, я тебе зла не желаю. Что нам между собой делить? Мы друг друга знаем, старые знакомые. А только понравился ты мне тогда, учитель, когда ты мне помогал за страну нашу бороться.

— Я тебе не помогал, — сказал Аслан.

— Помогал, помогал… — махнул рукой Мамед. — Это теперь навсегда с тобой будет… А если не хотел мне помогать — зачем не умер? Во всем надо идти до конца.

Для себя Бараев раз и навсегда решил, что он был прав, когда грабил, убивал, брал заложников, расстреливал их, несмотря на обещания… То, что какой-то учитель Аслан при этом воротил нос, вроде и не должно было его волновать; но, видимо, беспокойство причиняло. Все же и он, Мамед Бараев, сам институты кончал. И ничего — привык… Значит, и этот сможет привыкнуть. Вот он и таскал за собой пленного Аслана, заставляя смотреть на расстрелы, на раненых… Думал, сломается Аслан, хлипкий же человек — а тот ничего. Переживать переживал, исхудал, щеки ввалились, а не сломался. Значит, дух есть у человека, понял Мамед, а таких людей он поневоле уважал. Слабость раздражала его, а сила — что ж…

Аслан прекрасно понимал все мотивировки Мамеда. До того, значит, достал его Аслан, мелкая козявка, что и в тюрьму по его душу сам явился. Хорошего ему как раз ничего не светило — не из сентиментальных же соображений явился Мамед посмотреть на старого знакомого. Но Аслан, устыдившись бегства от собственной памяти, решил, что на все воля Аллаха, встреча эта была предопределена, и собрался встретить судьбу достойно, лицом к лицу.

— Да, были времена… — вздохнул Мамед. — Священная война шла. Только нам она ничего, кроме убытков, пока не дала. Тут я понял, что по-другому действовать надо, хитрее… Помнишь, ты мне сам говорил, что силой ничего не решишь, что убийство влечет за собой убийство…

Аслан вздохнул. Стыдно ему было за эти разговоры, которые он действительно поначалу от безысходности пытался вести с командиром боевиков, который показался ему человеком неглупым… Пытался, пока не понял, что тот над ним смеется. Тогда Аслан замолчал и замкнулся в себе.

— Но сейчас, — продолжил Мамед, лицемерно вздохнув, — времена переменились. Я теперь за свою страну по-другому воюю. Я теперь большой человек. Может, министром буду… Слышал, может, — в Америку меня зовут. Не я к ним еду, а они меня приглашают. Официально…

— Мамед, — сказал Аслан, устав ждать, — от меня ты чего хочешь? Зачем пришел?

— Да так вот, сам понимаешь, мне прошлое мое ни к чему напоказ всему свету выставлять, как невестины простыни. Нет на этом свете людей, которые что-то делали, жизнь кроили и чистыми остались. Это только таким, как ты, удается, которые на все со стороны смотрят и сами ничего не делают. И то судьба тебя ловит. Послушай… Я тебе что предлагаю. Я за тебя деньги заплачу — они тебя отпустят. Эти русские продажны, как шлюхи, — из тюрьмы за деньги можно выйти, все за деньги можно. И посадить туда кого хочешь… Я тебя сюда за деньги посадил, — признался Мамед, — я же тебя и выпущу. Ты зла не держи… А что били тебя — это не я им велел. Я же знаю, ты нормальный человек. Зачем тебе меня закладывать? Будешь со мной работать в министерстве Ичкерии, пост у тебя будет. Своих людей при себе надо держать…

— Да как же я буду работать в министерстве? — удивился Аслан. Всесильный Бараев ему, оказывается, взятку пришел предлагать! Даже смешно.

— Чеченскому народу, — внушительно произнес Бараев, — нужны образованные люди.

— Ну и кем же я буду? — спросил, облизнув сохнущие губы и лихорадочно обдумывая свое поведение, Аслан. — Послом, что ли? Что должен делать?

— Хочешь — послом будешь, хочешь — переводчиком, дипломатом, за границу поедешь… Решай! А взамен забудь, как при мне переводчиком был. Молодой я тогда был, горячий… Похорони эту память, камень поставь, чтоб никто не поднял, и где могила, забудь — а я для тебя все тогда сделаю. Я знаю, чего тебе надо. Бабу свою русскую возьмешь, домой уедешь, сына воспитывать будешь… А хочешь — сына возьмем, воспитаем по-настоящему, по-нашему, а женим тебя на хорошей девушке, на нашей? Она тебе еще нарожает… Русские женщины шлюхи, — сплюнул Мамед, скривившись, — развратные они, пьют, курят, как мужчины, с ними все можно… Мужа не уважают. Но ты смотри, дело твое. Так что скажешь?

Ну вот, подумал Аслан, Мамед Бараев ведет себя как оперный Мефистофель из провинциального театра. Запугивает и уговаривает, манит сладким куском. Неужели все искушения выглядят так примитивно и глупо, или это мне приходится героя разыгрывать в декорациях, скорее пригодных для фарса? А ведь мне сейчас придется сделать важный выбор, понял он, в сущности, от жизни отказываюсь или от большого ее куска — какой из меня лагерник? Сидел уже, пробовал, чуть кишки горлом не вышли… Но неужели он действительно думает, что я соглашусь, что меня можно купить постом в министерстве? А что, люди всегда по себе судят. За что мне такая жизнь? Эх, была не была, может, выйдет по-моему, а не по-ихнему, может, выторгую себе послабление на своих условиях… Если грубо отказаться, решил Аслан, тогда точно каюк. Надо сделать вид, что я раздумываю, как повыгоднее для себя устроить. Если он заподозрит, что я не о себе пекусь, совсем озвереет.

— Не знаю, — помотал головой Аслан, — не знаю, Мамед, сам-то я ничего про тебя не говорил и не хочу, я не доносчик, а только вот бьют меня тут второй день, грамотно бьют, по печени да по почкам, и на допрос обещали повести, там протокол будут составлять, и если бить будут и спрашивать, так и не выдержать могу, рассказать. А что мне из-за тебя терпеть? Разве есть мне до тебя дело? А работать я с тобой не буду. Так что давай по-другому сделаем. Ты сам ко мне пришел, я тебя не звал, тебе от меня что-то нужно, а мне от тебя — ничего. Не верю я тебе, Мамед, и в министерстве работать не стану. Жизни я спокойной хочу. Давай так — ты меня из тюрьмы достанешь, а я никому ничего говорить не буду, поклянусь. Ни слова. Скажи своим псам, чтобы не трогали меня, — и достаточно.