И вместе с тем – твоя отчаянная голодная необузданность в наши первые ночи. Твоя яростная страсть, не знающая насыщения, вспыхивающая вновь почти сразу за наступившим удовлетворением. И судорога оргазма, когда из самой глубины твоего естества вырывалось такое рычание, будто целый град пуль вонзился в тебя. Все это вихрем взметнуло мои чувства. Я и сама не могла насытиться.

Каждое утро, в часы, когда мы находились в канцелярии, по бедрам моим пробегала дрожь блаженства, стоило мне увидеть, как пружинит твое тело под военной формой, которую ты обычно до невозможности наглаживал и накрахмаливал. Если взгляд мой попадал в точку, на которую я старалась не глядеть, – там, где замочек «молнии» соприкасался с пряжкой армейского ремня, – груди мои наливались и твердели. Наша тайна продержалась около двух недель. А затем поползли сплетни среди секретарш и машинисток.

Постепенно ночи наши становились все изощреннее. В глубине души я радовалась тому опыту, что приобрела до тебя. Ты был учеником, который очень стремился к знанию, а я – вдохновенной учительницей. До самого утра мы пили друг друга, насыщаясь этим, как два вампира. Спины наши покрылись бесчисленными царапинами, а плечи – следами укусов. По утрам – от недосыпания – глаза наши были красными, словно от слез. В моей маленькой комнате ночью, в промежутках между двумя волнами страсти, ты рассказывал мне своим глубоким басом о Римской империи. О битве при Карней-Хитин, где в 1187 году Саладин наголову разбил армию крестоносцев. О Тридцатилетней войне. О Клаузевице, фон Шлифене, де Голле. И о том, что ты называл «морфологическими абсурдами» Армии Обороны Израиля. Не все мне было понятно, но я находила странное очарование в движении колонн, боевых трубах, штандартах, в воплях сраженных насмерть древних воинов, которые под твоим командованием проходили передо мною на фоне моих простыней. Случалось, что посреди произносимой тобою фразы я вскакивала на тебя и заглушала твою лекцию, подражая хриплым крикам верблюда.

Наступило время, когда ты сдался и согласился пойти со мной в театр. Посидеть со мной в кафе в пятницу после полудня. И даже съездить к морю. В конце недели мы отправлялись с тобой на "джипе" в дальние долины Галилеи. Мы проводили ночь в твоем немецком спальном мешке. Автомат «узи», взведенный, поставленный на предохранитель, всегда был у твоего изголовья. Наши собственные тела изумляли нас самих. Слов почти не было. Если же я спрашивала свое сердце: что стряслось, что ты значишь для меня, что с нами будет, – то не находила даже тени ответа. Кроме лихорадки страсти.

Пока однажды – это было уже после моего увольнения из армии, спустя примерно полгода после ночи в «джипе» с ливнем и молниями, – в замызганном ресторанчике на автозаправочной станции Гедеры ты вдруг сказал:

– Поговорим серьезно.

– О Кутузове? О битве при Монте-Касино?

– Нет. Поговорим о нас двоих.

– В рамках всеобщей истории героизма?

– В рамках изменения рамок. Будь серьезной, Брандштетер.

– Командир, – начала я с насмешкой, но вдруг с опозданием заметила, что глаза твои подернуты пленкой страдания, и спросила:

– Что-то случилось, Алек?

Ты замолчал. Долго рассматривал дешевую пластмассовую солонку, а затем, не глядя на меня, сказал, что даже самому себе ты не кажешься «легким человеком». Наверное, я пыталась ответить, но ты накрыл мою ладонь своею и произнес:

– Позволь мне сказать, Илана. Не мешай. Мне и так это дается с трудом.

Я позволила. Ты снова замолчал. И наконец вымолвил:

– Всю свою жизнь я живу особняком. В самом глубоком понимании этого слова…

Спросил: поняла ли я? Спросил: что, в сущности, нашла я «в таком… жестком человеке»? Не дожидаясь ответа, продолжал скороговоркой, слегка заикаясь:

– Ты – моя единственная подруга. Включая друзей. И самая первая. Ты также… Налить тебе пива? Ты не возражаешь, если я… немного поговорю?

И налил мне остатки пива, и в полной растерянности выпил его сам, и сказал, что навсегда намерен остаться холостяком.

– Семья – знаешь ли, у меня нет ни малейшего понятия, с чем это едят. Тебе жарко? Ты хочешь, чтобы мы ушли?

Твоя мечта – в будущем стать военным стратегом. Или чем-то вроде теоретика военного искусства. Но не в военной форме. Демобилизоваться, вернуться в Иерусалимский университет, сделать там вторую и третью степень…

– … И по существу, кроме тебя, Брандштетер, то есть… до того, как ты завладела мной, девушки совсем не занимали меня. Совершенно. Хотя я уже большой мальчик, двадцативосьмилетний. Совершенно. То есть… кроме… вожделения. Что доставляло мне одни неприятности. Но кроме вожделения – ничего. Никогда не приходило мне в голову по… подружиться. Или познать что-то романтическое. Вообще-то я и с мужчинами не особенно умею дружить. Только не истолкуй это превратно: в плане интеллектуальном и профессиональном у меня как раз сложился некоторый… круг. Что-то вроде группы людей, связанных общностью взглядов. Но вот… Чувства и все такое… всегда это приводило меня в замешательство. Я, бывало, спрашивал себя: как это ни с того ни с сего вдруг начать испытывать какие-то чувства к чужому человеку? Или к женщине? Пока… я не узнал тебя. Пока ты не взяла меня в свои руки. Сказать правду? И с тобой тоже я чувствую себя напряженно. Но только между нами есть что-то, верно? Не знаю, как это определить. Быть может, ты… человек моего типа…

И снова заговорил о своих планах: до тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года завершить докторскую диссертацию. В дальнейшем – теоретические исследования. Изучение войн… Быть может, нечто более общее – насилие в истории. Во все времена. Выявить общий знаменатель. Возможно, удастся найти какое-нибудь решение этой проблемы. Так сказать, личное решение принципиальной философской проблемы. Ты еще что-то говорил и вдруг начал выговаривать официанту, что кругом полно мух, стал их уничтожать, замолчал. И спросил, какова моя «реакция».

А я – впервые за то время, что была с тобой, – произнесла слово «любовь». Сказала приблизительно так: твоя печаль – она и есть моя любовь. Сказала, что ты пробудил во мне гордость за чувство, которое я испытываю. Что ты и я, возможно, и вправду принадлежим к одному типу людей. Что хотела бы от тебя ребенка. Что есть в тебе нечто приковывающее. Что если ты на мне женишься – я тоже выйду за тебя замуж.

Но именно в эту ночь, после нашей беседы на автозаправочной станции в Гедере, когда мы оказались в моей постели, твоя мужская сила вдруг оставила тебя. И тут охватила тебя такая паника и такой стыд, что столь перепуганным я не видела тебя ни разу за всю нашу жизнь – ни прежде, ни впоследствии. И чем сильнее овладевали тобой смущение и тревога, тем больше съеживалось соприкосновений моих пальцев твое «оружие», пока оно почти совсем не спряталось в свои «ножны», как это бывает у маленьких мальчиков. Готовая разразиться счастливыми слезами, я покрыла все твое тело поцелуями. И ночь напролет баюкала в своих объятиях твою красивую, коротко стриженную голову, касалась губами твоих глаз. В ту ночь ты был мне так дорог, словно я родила тебя. Тогда-то я осознала, что мы – в ловушке друг у друга. Ибо были мы – плотью единой.