В этот же день, 1 апреля, он явился для осмотра позиции и узнал от офицеров, которых я оставил для сдачи застав, о ликовании в Париже, декларации императора Александра и произошедшем перевороте. И в тот же момент им было принято решение пожертвовать остатками армии для отмщения; теперь он не думал ни о чем, кроме бессмысленной атаки, которая не имела и одного шанса на успех и могла только привести к новым жертвам ради его безумных страстей. С этого времени все приказы, все инструкции делались только в соответствии с этим планом, намеченным на 5 апреля.

Новости из Парижа приходили одна за другой. Мне показали декрет об отречении. Положение в Париже и во Франции в целом было плачевным, и будущее было бы еще более печальным, если бы падение императора не изменило все, установив мир со всей Европой и приглушив ненависть, которую он у всех вызывал.

Союзники, поддержанные выступлениями во всех крупных городах, провозгласили, что ведут войну только с Наполеоном. Нужно было проверить это, вынудить их сдержать слово и отказаться от мести, жертвой которой могла стать Франция. Нужно было, чтобы армия снова стала национальной, то есть отстаивающей интересы всего населения, которое было против Наполеона. Если бы можно было рассчитывать на единство всех командующих; если бы не было вероятности, что личные интересы некоторых из них столкнутся с общими патриотическими интересами; если бы время так не торопило, ведь было уже 4 апреля, а на 5-е была намечена эта бессмысленная акция, которая могла привести только к уничтожению последних солдат и столицы, то нужно было бы апеллировать к согласию всех командующих. Но в тех обстоятельствах нужно было ограничиться обеспечением свободного отделения различных частей от императора с целью нейтрализации его планов и соединения их с другими частями, расположенными далеко от него.

Такова была цель переговоров, начатых с князем Шварценбергом. В то время, как я решил информировать моих товарищей о состоянии дел и о роли, которую я собирался сыграть в этом, герцог Тарентский, князь Москворецкий, герцог Виченцкий и герцог Тревизский приехали ко мне в Эссон. Первые трое сообщили мне, что император был вынужден подписать обязательство о своем отречении, и что поэтому они ехали вести переговоры о прекращении военных действий. Я сообщил им о договоренностях с князем Шварценбергом, еще не доведенных до конца, так как я еще не получил от него требуемой мною письменной гарантии. Я объявил им, что, если они согласны с изменениями, предлагавшимися для спасения страны, то я не оставлю их. Герцог Виченцкий выразил желание, чтобы я сопровождал его в Париж, думая, что мой союз с ними, после того, что произошло, будет многое значить. Я уступил его желанию, оставив командование корпусом самому старшему из дивизионных генералов, приказав ему не делать никаких движений до моего скорого возвращения. Я объяснил причины изменения моих планов князю Шварценбергу, который, преисполненный лояльности, нашел их законными и не требующими возражений, и я выполнил обещание, данное моим товарищам в разговоре, который мы имели с императором Александром.

В восемь часов утра прибыл один из моих адъютантов и объявил, что вопреки моим приказам и его настоятельным возражениям, генералы в четыре часа утра подняли корпус и двинули его на Версаль, испугавшись за свою личную опасность, угрозу которой они увидели в приезде нескольких офицеров генерального штаба, прибывших из Фонтенбло. Произведенный демарш был непоправимым.

Таков правдивый рассказ об этих событиях, оказавших такое сильное влияние на всю мою жизнь.

Обвиняя меня, император хотел спасти свою славу, мнение о своих талантах и честь солдат. Ради чести солдат ничего не нужно было делать: она никогда еще не проявлялась так блестяще, как в эту кампанию; но что касается его лично, то он не сможет обмануть ни одного беспристрастного человека, ибо невозможно никак оправдать череду действий, ознаменовавших собой последние годы его владычества.

Он обвиняет меня в предательстве! Но я хочу спросить, какова же цена за это? Я с презрением отбрасываю все те отличия, данные мне, которые были даны всей армии. Но имел ли я какие-то особые привязанности к роду Бурбонов? И откуда они могли быть у меня, если я появился на свет лишь немногим раньше того, как они закончили управлять Францией?…

На чем же основаны мои действия? На горячей любви к родине, которая всю мою жизнь поглощала мое сердце и все мои мысли. Я хотел спасти Францию от разрушения; я хотел сберечь ее от махинаций, которые могли привести ее к разорению; махинаций, являвшихся плодами странных иллюзий и гордыни, часто возникавшими в Испании, России и Германии, которые могли привести к ужасной катастрофе…

Он говорит, что враги оказались отрезанными от ресурсов, и меня обвиняет в том, что я спас их. Это я — их спаситель, я — всегда сражавшийся против них с такой энергией и постоянством, я — уже связавший свое имя с главнейшими успехами этой кампании и уже защищавший Париж в боях при Мо и Лизи! Признаем же что, тот, кто так помог иностранцам в их операциях и сделал бесполезной самоотверженность стольких хороших солдат и офицеров, это, на самом деле, тот, кто с тремя сотнями тысяч человек решил завоевать всю Европу от Вислы до Каттаро и Эбро, в то время, как на защиту Франции оставил лишь сорок тысяч солдат, собранных впопыхах…

Я служил императору Наполеону с рвением, постоянством и самоотверженностью в течение всей своей жизни, и я отдалился от него только ради спасения Франции, когда один лишь шаг отделял ее бездны, им же открытой. Я не считался ни с какими жертвами, когда речь шла о славе или спасении моей страны, хотя порой это было тяжело и мучительно больно! Кто еще больше меня игнорировал личные интересы и был движим одной лишь главной целью? Кто заплатил за это большими страданиями, опасностями и лишениями? Кто показал в своей жизни больше бескорыстия, чем я? Моя жизнь чиста, это жизнь доброго гражданина, а его хотят запятнать позором! Нет, столько непрерывных лет чести отметают это обвинение так, что те, чье мнение чего-то стоит, откажутся в это поверить…

* * *

Действительно, с подачи самого Наполеона за Мармоном прочно закрепилась позорная репутация изменника, бросившего своего императора, перешедшего со своим корпусом на сторону коалиции и тем самым вынудившего его отречься в пользу Бурбонов без всяких надежд на оставление престола своему сыну.

Чего только ни говорил Наполеон про Мармона, взваливая на него всю ответственность за свое поражение. Впрочем, все эти слова дошли до нас только лишь из мемуарных источников, авторы которых тоже были людьми, не свободными от пристрастий и личных интересов.

Сам Мармон отрицает свое предательство: он был последним, кто пытался оборонять Париж, он не вел никаких сепаратных переговоров с союзниками, а его корпус двинулся на Версаль без него и вопреки его приказу. Мармону можно верить, а можно и не верить — это вопрос очень эмоциональный и субъективный. Точно так же, можно верить или не верить словам других участников событий, выражавших противоположную точку зрения. Но не будет ли гораздо более конструктивным попытаться найти для решения этого вопроса хоть какие-то объективные предпосылки.