Ночной обход, солдат-костромчанин на посту встречает меня, словно давно ждет:

— Товарищ командир, радость-то какая! Письмо от моей уважаемой! — Бережно достает из конверта два тонких листка разной величины, показывает мне: — Вот и снимок прислала уважаемая супруга. Сынок — весь в меня, так? Вот как вырос малец, скоро батю догонит.

— Так! — соглашаюсь я, радуясь вместе со счастливым отцом, хотя в темноте лишь угадываю изображение.

Иду дальше. Еще пост, в окопчике — Трофим Егорыч. По возрасту из новобранцев, а может, ополченец, надо обязательно расспросить. А пока справляюсь:

— Приходилось бывать в бою?

— А как же! Крещен под Бельково — никому не пожелаю!

— Почему?

Его как прорвало:

— Кругом грохот — приказов не слыхать! Никакого управления! А в одиночном окопе каково?! Будто прямиком в тебя со всех боков бьют! А танки все позасели в болоте, а мы все по колено в воде. Вот так и воевали больше недели, пока не вышибли немца из Бельково. Из моей роты живыми двое остались. — И вдруг попросил: — Коли позволите, прочитаю письмо домой, заели меня сомнения — пропустят, что пишу, нет ли?

— Так ведь темно!

Он знает письмо наизусть:

— «…Ты не думай, голуба, что вернусь живым. Тут такие дела, что осторожничать не приходится, да ты меня знаешь — не из заячьей породы. Смотри за отцом, он у нас уже малосильный. Воспитай детей, постарайся дать им образование. Не желай, чтобы я вернулся без ноги или руки. Мои письма чужим не читай. Твой Трофим Егорыч».

Тяжелое письмо. Каково прочесть такое жене? Молчу. Молчит и боец, тяжело дышит.

— Спасибо тебе за доверие, — прерываю молчание. — Только зачем ты, Трофим Егорыч, заранее себя хоронишь? Под Бельково судьба не обошла тебя стороной. И дальше так будет. А насчет цензуры зря волнуешься…

А сам думаю: на такого положиться можно — и боец стойкий, и человек достойный.

Следующий пост. Вижу одинокую фигуру — что-то случилось, боец один и весь трясется, плачет, хоть сопли вытирай.

— Что это ты, Камаев? — строго спрашиваю. — И где твой напарник?

Камаев — новобранец, на дежурство с ним я назначил Витьку Басаргина, он из наших, бывший курсант, во взводе — снайпер.

— Напарник… — отвечает боец сквозь слезы, — мыс ним в стенке укрытия вырыли, я всунулся в свое, а он… помедлил, не успел. А немец, гад, давно с ним решил покончить. Пустил снаряд — его прямым попаданием и зашибло. Гляжу из укрытия во все дырки (глаза), а Витьки — нет… Вроде убег в небеса. Все радовался человек, только из дома письмо получил, у них там поросята народились: в ушах, говорил, будто верещит, и чисто дух поросячий…

Какая тяжелая ночь. А бывают ли легкие?..

Потапыч

К Николаю Ивановичу все почему-то обращались «Потапыч». Оказалось, он по фамилии — Потапов. То и дело слышалось:

— Потапыч, почини сапоги, совсем прохудели.

— Потапыч, наладь приспособление на бруствере, чтоб полегче стрелять.

— Чего-то мой пулемет барахлит — может, поглядишь, Потапыч?

Впервые я увидел, что это такое: «мастер на все руки».

Потапыч никому не отказывал. Помогал. За что бы ни брался этот невысокий крепыш с мужественным, в морщинах, лицом и крепкими мускулистыми руками — все у него ладилось. Когда Николай Иванович что-то мастерил, он не задавал вопросов — сам точно знал, как следует справиться с очередным делом. За свою работу никого ни о чем не просил — просители сами благодарили его кто чем мог. Занят он был постоянно. При этом не отлынивал от дежурств. Метко стрелял. Я хотел определить его в снайперскую команду, но в батальоне посоветовали повременить.

В одну из ночей, когда небо чуть подобрело, я по душам разговорился с Потапычем. Был он из-под Воронежа, родился в большой, но нищей деревне с необычным названием «Бобыль». Жил в доме сестры покойной жены. Столярничал, хотя по ведомости числился в колхозе конюхом. Сколько Николай Иванович построил изб, сараев, конюшен, бань! смастерил собачьих будок, скворечников! «поставил», как он говорил, заборов, крестов на могилы, выложил печей, починил прохудившихся крыш!.. Селяне любили его, считали добрым и уважаемым человеком. Получая в колхозе копейки, он жил безбедно — люди, старые и молодые, высоко ценили труд мастера. Но жизнь есть жизнь — не всегда идет складно.

Случилось так, что Николай Иванович не поладил с председателем колхоза, отказал ему наотрез в просьбе: не захотел строить дом для нового районного начальника. Председатель колхоза, человек низкий, разъярился и тут же сочинил бумагу о частнопредпринимательской деятельности гражданина Потапова. Не поленился, съездил к районному прокурору — понятно, не с пустыми руками, и договорились они засадить злостного частника, неплательщика налогов лет на пяток.

— Потапыч, извини. А за что ты невзлюбил партийного секретаря? Одарил бы тебя прилично, властного покровителя бы заимел.

— Это, товарищ комвзода, скверно вы еще знаете меня.

— И все же?

— Дело было так. Приехал тот секретарь в колхоз, собрали нас в правлении, заперли двери, и два часа этот партиец-паразит молол о счастливой жизни колхозников. Как закончил балаболить, я его и спросил: «Как понять, товарищ секретарь: почему у коровы какашки блямбами выходят, а у козы — орешками?» Наши закатились все, а секретарь — молчок. Как ему ответить, жизни-то нашей не знает человек. Отговорился, придумал: «Наверное, от природы так». С тех пор взгляд у него стал тяжелый, начал придираться ко мне. Как же я буду строить для него хоромы?

Сообразил Николай Иванович, что ему с председателем и районными прохиндеями не сладить (слова «мафия» тогда еще не знали). Тотчас отправился к старому другу по рыбалке — военкому, попросил срочно отрядить его в Красную Армию. Военком не струсил, не бросил в беде: в три дня управился. И уехал Николай Иванович служить в строительный батальон. Сорок первый год он встретил под Витебском, где пути его батальона скрестились с 220-й дивизией, защищавшей Витебск. С того времени солдат Потапов воюет в 673-м полку.

Мастером Николай Иванович был отменным. С одним помощником в четыре дня построил блиндаж — без единого гвоздя, работая топором и молотком. Сруб соорудил вполроста, с дощатой крышей, сверху завалили ее землей, а вход занавесили плащ-палаткой. Проход Потапыч сделал с небольшим изгибом, из толстых кольев, чтобы задерживал осколки. Внутри смастерил небольшой стол и несколько лежанок, одну из них он предложил мне. Оказался Николай Иванович также искусным печником. Соорудил в блиндаже отличную печь из молочного бидона, приладив к нему трубу, почти незаметную сверху.

Конечно, то был далеко не настоящий блиндаж, но все с гордостью так его называли. Окончание стройки стало праздником. Блиндаж стал нашим общим домом, где каждый мог отдышаться от окопного смрада и грязи, написать письмо, поесть не на бегу, прочитать дивизионку, переобуться. Сюда же я посадил связиста с телефоном для постоянной связи с соседями и батальоном.