Имя Котай нравилось Кот только в те моменты, когда она молилась богу, поскольку она рассчитывала, что благодаря его необычности, он лучше запомнит ее и выделит среди многочисленных Мэри, Сьюзен, Джейн, Трейси и Линд.

Теперь она стала старше; странное Котай превратилось в демократичное Кот, и собственное имя больше не вызывало у нее ни положительных, ни отрицательных эмоций. Это было вполне обычное имя, не хуже и не лучше, чем у других. Возможно, Кот просто поняла, что она — настоящая она — не имеет никакого отношения ни к имени, ни к тем шестнадцати годам, которые она прожила с матерью. Никто не мог бы поставить ей в вину страшную ненависть и животную похоть, которые она повидала, никто не мог бы презирать ее за непристойную брань, которую она слышала, никто не имел права обвинять ее ни в жестоких преступлениях, которым она стала свидетельницей, ни в каких-то вполне определенных вещах, которые хотелось получить от нее любовникам ее матери. Ни имя, ни постыдный опыт еще не определяли ее как личность; напротив, характер Кот развивался под влиянием снов, надежд, вдохновения, самоуважения и врожденного целомудрия. Она никогда не была мягкой глиной в руках других — она была твердой и неподатливой, как камень, из которого только ее собственные решительные руки способны были вылепить такого человека, каким ей хотелось стать.

Все это Кот окончательно поняла примерно год назад, когда ей исполнилось двадцать пять лет. Мудрость пришла к ней не ослепительным озарением, а постепенно, подобно тому, как медленно, не спеша покрывается ползучим вьюном участок голой земли, чтобы в один прекрасный день на том месте, где не было ничего, кроме бурой почвы, вдруг зазеленели изумрудные листья и распустились крошечные голубые цветы. Впрочем, необходимый опыт всегда давался ей не легко — Кот приходилось прилагать усилия, чтобы его добыть, — но, благоприобретенный, он начинал казаться совершенно естественным.

Старый фургон проваливался в темноту, поскрипывая всеми своими частями словно дверь, которую давно не открывали, скрежеща словно старые часы, которые настолько проржавели, что уже не могут верно сосчитать оставшиеся до рассвета секунды.

Глупо было решаться на это путешествие. Глупо и безрассудно.

Но иного выхода у нее не было.

Именно к такому решению Кот шла всю свою жизнь. Впрочем, безумство храбрых никогда не возбранялось на Поле боя, хотя и считалось прерогативой мужчин.

Кот промокла до нитки и теперь стучала зубами — не то от холода, не то от страха, но, как ни странно, впервые в жизни она чувствовала в душе уверенность и непоколебимое спокойствие.

— Ариэль, — негромко шепнула она.

Так одна запертая в темноте женщина негромко беседовала с другой, стараясь подбодрить и утешить далекую подругу.

Мистер Вехс выехал из рощи мамонтовых деревьев и покатил сквозь сырой дождливый рассвет, серо-стальной поначалу, но вскоре ставший чуть более светлым. Оставив позади прибрежные луга того же жутковатого металлического оттенка, он вернулся на шоссе 101 и снова оказался в окружении лесов, на сей раз сосновых и еловых. Так он покинул пределы округа Гумбольдт и очутился в округе Дель-Норте, еще более безлюдном, неухоженном и диком. Через несколько миль он оставил шоссе, свернув на неприметную дорогу, ведущую на северо-восток.

В начале пути он то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, однако дверь спальни оставалась закрытой; очевидно, забравшаяся в фургон женщина чувствовала себя довольно уютно в обществе трупов, хотя, скорее всего, она так и не открыла, с кем ей приходится делить тесную темную комнатку, благо что окно там было заделано фанерой и снаружи не проникал ни один луч света.

Вехс всегда был прекрасным водителем и всегда, даже в плохую погоду, добирался до цели своего путешествия исключительно быстро. Как правило, лучше всего мы делаем то, что доставляет нам удовольствие; поэтому мистер Вехс так ловко убивал свои жертвы, и именно поэтому он так умело сочетал это свое пристрастие с любовью к вождению, выбирая для охоты самые отдаленные районы, вместо того чтобы выслеживать добычу в разумной близости от своего жилища.

Двигаясь по открытой местности — по дороге, по обеим сторонам которой проносятся непрерывно меняющиеся ландшафты, Вехс не переставал улавливать и перерабатывать поток свежей визуальной информации, ибо это тоже доставляло ему удовольствие, воздействуя на зрительные рецепторы. Разумеется только человек, обладающий способностью чувствовать так же тонко, как он, способен использовать получаемые ощущения для создания своего рода объемной модели окружающего, некоего подобия голограммы, где прелестный пейзаж может восприниматься как чистый музыкальный звук, а легкий запах, пойманный в потоке ворвавшегося в окно ветра, воздействует не только на обоняние, но предстает и как тактильное ощущение — так легкий запах фиалок ассоциируется с ощущением легкого женского дыхания на щеке. Укрывшись в кабине своего фургона, Вехс на самом деле путешествовал в океане ощущений, которые непрестанно омывали его органы чувств наподобие того, как подводные течения омывают корпус идущей на глубине субмарины.

Наконец он пересек границу Орегона. Надвинувшиеся со всех сторон горы заключили его в свои объятия. На крутых склонах появились густые заросли — скорее серые, чем зеленые, насквозь промоченные упрямым дождем, — при виде которых Вехс почувствовал во рту такой вкус, словно откусил кусок льда: твердость на зубах, несильный, но приятный металлический привкус на языке и прохладу мелких осколков на губах.

Теперь он почти не глядел в зеркало заднего вида. Эта женщина — настоящая загадка, а загадки такого рода нелегко разгадать простым напряжением воли. В конце концов она себя обнаружит, а интенсивность этого ощущения будет зависеть от того, какие цели она преследует и какие тайны хранит.

Но и простое ожидание сладостно само по себе. В последние несколько часов путешествия Вехс ни разу не включал радио, но вовсе не из боязни, что звуки музыки заглушат шорох крадущихся шагов за спиной. За рулем он вообще очень редко слушал радио. Его превосходная память хранила десятки других записей, которые ему нравились гораздо больше: крики и вопли пытаемых, жалобный визг, тонкий, как оставленный листом бумаги, порез, судорожные всхлипы и мольбы о пощаде, предсмертный молитвенный шепот и сладострастные соблазны безнадежного отчаяния.

Сворачивая с главной магистрали на окружную дорогу, Вехс вспомнил Сару Темплтон, бьющуюся в душевной кабинке, вспомнил ее жалобные крики и беспомощное мычание, заглушённое зеленой посудной губкой, которую он затолкал ей в рот и закрепил двумя полосками клейкой ленты. Никакая музыка, которую можно услышать по радио — от Элтона Джона до Гарта Брукса, от Пирл Джем до Шерил Кроу, вплоть до Моцарта и Бетховена, если уж на то пошло, — не могла сравниться с теми чарующими звуками, которые звучали внутри него.

Вехс продолжал вести машину по мокрому двухполосному окружному шоссе, направляясь к дороге, ведущей в его частные владения. Съезд на нее, прикрытый частыми соснами и спутанным колючим кустарником, был надежно перегорожен воротами. Ворота, сделанные из толстых железных труб и колючей проволоки, были навешены на петлях на два мощных столба из нержавеющей стали, утопленных в бетонном основании, и приводились в действие электромотором с дистанционным управлением. Свернув к ним, Вехс достал из перчаточницы пульт и нажал на кнопку, посылая сигнал к замаскированным датчикам. Ворота послушно и слегка торжественно отворились.