– Я проверил, – перебил ее Сиваков. – Сразу, как машину стал осматривать, взял образцы, отправил в лабораторию для генетического анализа. Так вот: следов крови Марии Шелест в машине нет. Как бы тебе ни хотелось связать это все в единый клубок, факты против. Данные убийства между собой не связаны.

Катя пожала плечами. Но опыту великого Сивакова доверяли все, она в том числе. Ладно, пусть, раз так. Но внутри ее все равно что-то не отпускало.

– Остается совсем немного – найти убийцу и грабителя, – она села на стул, взяла чашку кофе, предложенную Сиваковым, и, достав из сумки распечатки плана местности, над которой только вчера парила в небесах, углубилась в топографию – где федеральное шоссе, по которому могли ехать жертвы, где Ордынский лес и где… Гнилой пруд.

На карте все выглядело и близким, и далеким, Катя скверно разбиралась в масштабе.

Но что-то определенно не складывалось. Они до сих пор не знали самого важного – мест, где произошли эти убийства. А без этого все снова рассыпалось в прах.

Ночь, которую Катя мирно проспала в номере гостиницы, мать Марии Шелест, Галина Григорьевна, провела без сна.

За ужином муж Филипп пил водку. Галина знала, что все это из-за нового вызова в прокуратуру. Следовало бы отнять бутылку и запереть ее в буфете, но она не могла. Свекровь Мария Степановна попыталась было скрипуче выговорить сыну, но он лишь зыркнул на нее, и она умолкла.

Потом все молча смотрели телевизор до самого позднего часа. Около полуночи свекровь, держась за стенки и опираясь на палку, отправилась к себе. Галина тоже ушла в спальню, разделась, ждала, что муж придет, ляжет. Но он поднялся наверх в мастерскую. Порой он устраивался спать там, на ветхом диване.

Тикали часы у изголовья, ветер шумел в саду, и луна, словно сосуд, наполненный пеплом, маячила на траурном фоне небес.

Потом в темноте запел комар.

И вдруг накатила волна жаркого удушья.

Галина откинула одеяло и села в постели. Она поняла вдруг, что заснуть в эту ночь ей не дано.

За порогом спальни – ночной мир, где все домашние предметы внезапно утратили и свое назначение, и свой смысл, и свою ценность, обернувшись смутными тенями.

Например, желтая ковровая дорожка с узором, привезенная когда-то из Баку. Она сейчас в лунном свете так похожа на каменистую тропу. Старый шкаф – на скалу, ножки стульев – на корни деревьев.

Галина встала с постели, накинула халат и, стараясь ступать неслышно, двинулась вперед. Нет, не как лунатик, она прежде никогда не ходила во сне. Но что-то словно звало ее сейчас из темноты, манило за собой, как недобрый колдовской огонек.

Возле буфета на кухне она задержалась, открыла ящик со столовыми принадлежностями, сунула что-то в карман халата.

Терраса предстала в лунном свете неведомой долиной, стены – склонами гор.

Да не убоюсь пройти я долиной смертной тени…

На столе – чайник, сахарница, посуда, которую она не успела убрать. Но сейчас все призрачно, белые чашки и блюдца как скорлупа странных яиц, из которых уже успели вылупиться странные существа.

Они расползлись по долине, укрылись в тайных норах и ждали ее.

Да не убоюсь…

И только лестница не обернулась ничем иным и не потеряла своего назначения ночью в лунном свете.

Галина крадучись начала подниматься на второй этаж. Она остановилась перед дверями мастерской, слушая мужнин храп.

Рука ее скользнула в карман халата. Храп оборвался.

Она повернулась к другим дверям.

Вся ее жизнь за эти месяцы промелькнула перед глазами – тьма, ужас, кладбище, отчаяние, безысходность. А потом снова – кухня, эта вечная кухня, банки с огурцами и помидорами, синий огонек конфорок газовой плиты, круглый стол под абажуром на террасе, звон тарелок, аромат борща и жаркого, грядки в огороде.

Живя посреди долины смерти, она разводила огурцы и кабачки, сооружала парник, поливала огород на закате и собирала урожай днем.

Потеряв любимую дочь, она – мать – жила.

Жизнь продолжается.

Галина медленно открыла дверь в комнату Маши. Нашарила на стене выключатель. Загорелся потолочный светильник, но тускло – накал ночью слабый, а может, дело в проводке.

Луна заглядывала в большое окно, электрический свет не смутил ее, она лишь еще больше стала похожа на сосуд, на серебряную урну с прахом.

Противоположную стену загораживала китайская ширма. Та самая. Галина, стараясь не шуметь, отодвинула ее.

Она смотрела на фреску, на свою нарисованную дочь, сидевшую на нарисованной тахте.

Женихи Сарры. Это ведь был автопортрет. Кроме дочери на фреске еще три фигуры – мертвец, ангел и… он.

Галина долго, очень долго смотрела на ангела, нарисованного так схематично и небрежно в проеме окна.

Потом обратила взор свой на его темного антипода.

Оттуда из тени, из смертной долины глаза, процарапанные гвоздем, глядели прямо на нее.

– Кто ты? – спросила Галина.

Нет ответа.

– Я ее мать. А кто ты? Зачем забрал ее у меня?

Ей казалось, что голос ее гремит, наполняя и дом, и сад.

Свет моргнул, и фигуры на фреске словно ожили, задвигались. Ангел, нарисованный схематично, тлел, истончался, обращаясь в ничто.

– Кто ты? – повторила Галина, достала из кармана халата складной нож, щелкнула кнопка, вышло лезвие.

Она шагнула к фреске, закрыла ладонью лицо девушки, сидевшей на тахте, а потом вонзила лезвие в самый центр темной обезьяньей фигуры, шевелящейся в неверном свете, и начала ножом соскребать краску, стараясь как можно быстрее добраться до этих жутких глаз-дыр.

Свет моргнул, вспыхнул ярко и погас.

Она очутилась в полной темноте.

Уже не различить ни ангелов, ни демонов, ни мертвецов, ни живых. Она коснулась рукой стены, фрески.

И вдруг услышала шорох.

– Кто ты? – прошептала она помертвелыми губами.

Шшшшш… Шаги…

Шорох…

Ближе…

И тут, парализованная ужасом, каким-то шестым, седьмым, сороковым чувством (потому что в эту секунду во тьме утратившая разом и слух, и зрение, ослепшая и оглохшая от дикого животного страха), она поняла, что шорох… звук шагов идет не отсюда, из комнаты, погруженной во тьму, а снаружи, из сада, залитого луной.

Галина рванулась к окну и распахнула створки.

Под окном стоял Руслан Султанов. В эту минуту залился пронзительным лаем их пес. Потом зажегся свет, и в комнату Маши ввалился, дыша перегаром, ее муж Филипп, разбуженный лаем. Он уставился на жену, стоявшую у открытого настежь окна с ножом в руке, глянул вниз и…