– Ох, что-то сегодня как негоже!.. – скривил губы Молодой. – Я говорил, лучше бы чего другого…

– Ну, умел нагуливать, умей и терпеть… – холодно сказала Елена. – Не маленький…

Жидовин растерялся. Золота в кисе много было, но как выкрутиться? Во всяком случае, времени терять нельзя и минуты: скорей на Литву! Но не успел он дома собрать лопотьишка своего, как к нему явились пристава: великий князь Иван Иванович всея Руси тихо в бозе опочил – к ответу!..

У изголовья гроба было, по старинному обычаю, поставлено копье. В ногах старая нянька усопшего причитала что-то унывное. Елена стояла выпрямившись, и темным огнем горели ее прекрасные глаза… И Москва сразу зашепталась:

– Грекиня сработала… Дорогу своему Гаврику к престолу расчистить охота… Народец тожа!.. Может, она и жидовина-то тайком выписала: сама сколько времени так околачивалась…

До Ивана дошли глухие говоры Москвы. Он крепко нахмурился. Но сделанного не поправишь, и грекиню свою надо прикрыть. И втайне он все раскидывал умом: чья это работа – Софьи или Елены?.. И как только прошли сорочины, белого как смерть мистра Леона людными улицами повезли на Болвановку и там всенародно отрубили ему отчаянную голову.

– Вот тебе и звездочетцы!.. – сиплым смехом своим колыхался сизо-багровый Зосима, выпивая с дружками. – Глядел, глядел на звезды-то, а земные-то дела и проглядел… Эх-махмахмахма!.. Ну, во славу Божию…

– Хорошо… – трясущимися губами проговорила Елена. – Разойдемся совсем… Я так больше и не хочу, и не могу: я знаю, что ты любишь меня, но я чую, что душой-то ты не то около… другой, – вся содрогнулась она, – не то где-то за тридевять земель… И я измучилась… И на прощанье, – она едва удержала рыдание, – одно тебя молю сказать: о чем ты тоскуешь все, чего тебе не хватает?..

Князь Василий поднял голову. На бледном лице его было глубокое страдание.

– Ничего ты в том не поймешь, Елена… – глухо сказал он. – Но… у меня в сердце словно червь какой живет и точит. Вот такие яблоки бывают: снаружи не налюбуешься, а внутри червяк и горечь горькая. И люблю я жизнь, и нет у меня к ней охоты-то. И почему, скажи, я князь Василий Патрикеев, которому открыты все пути, все дороженьки, а Митьке оставлена только рожа прелая да кусок черствого хлеба? Кто это указал? И почему я должен целовать руку пьяному Зосиме?.. Для чего все это напутано? Почему одни величаются, а другие слезами умываются?.. И где вера правая, раз вер всяких столько навыдумывали?.. Куда ни кинь, везде клин… – горько усмехнулся он и про себя подумал: «И никому не дал счастья: ни тебе, ни княгине своей, которая ни в чем ведь не виновата, что она такая, а не эдакая, ни Стеше, которая сохнет теперь за оградою монастырской… Никому не дал радости, а всех замучил…»

– Да что тебе до всего этого? – подняла на него глаза помертвевшая Елена. – Всякий сам свое дело смотри…

– Ну вот, я и говорю, что ничего ты в этом не поймешь… как и сам я не понимаю… – проговорил он. – И вот ты спишь и видишь, как бы что-то там наладить, что-то ухватить, а для меня и престол московский, и богатства мои, и слава человеческая – это пепел горький…

И что ни говорили они в тиши избы мовной, ни к чему они не пришли, кроме того, к чему приходили уже не раз, к ощущению полной безвыходности…

– Ты верно говоришь: люблю я тебя… – продолжал князь. – Но и в любви моей к тебе только горечь. Да, могу я иной раз и забыть, что другой целовал тебя… а может, и другие… – чуть выговорил он сквозь зубы и побледнел.

– Вася!.. – потянулась она к нему.

– …Нет, оставь! Так все говорят, чтобы медом горечь покрыть, но я никому не верю… – продолжал он. – Не поверю и тебе. Муж-то во всяком случае у тебя был… Как только вспомню я все это, так зальется сердце желчью и тошно мне на тебя и смотреть… Брось, не говори! Ничему ты тут словами не поможешь. Знаю, что и я не без греха, но и это не утешает, а напротив того… Все мы точно прокляты, и не дано нам быть счастливыми… Веришь ли, сколько раз готов был я бросить все и в монахи уйти, а как поглядишь на косматых, только тошно делается: словно они гаже всех еще, потому другие хоть открыто свиньи, а эти все словом Божиим прикрываются. И дураки верят… И какая нужда мне обман ихний на свои плечи брать да людей вместе с ними морочить?.. Да что: бесполезны тут слова!.. И на тебя я часто словно на робеночка несмысленого смотрю: куда ты тянешься, зачем? Что, счастливее тебя грекиня Софья или меня – Иван? Ведь все это их величество – видимость одна. Так же, как объедятся, живот у них болит, так же не спят ночей от забот ненужных, так же, придет время, положат их на стол носом кверху, и всему конец. А ты ко всему этому праху рвешься!.. Вон про мужа твоего говорят на Москве, что грекиня его на тот свет отправила, а другие на тебя думают… Нюжли же пошла ты, в самом деле, на такое? Зачем?

– Тебе одному скажу зачем… – засияла на него глазами Елена. – Затем, чтобы на его место стал – ты.

– А я все отдам, только бы на его место не становиться!

– Вижу теперь… – едва вымолвила Елена, и по щекам ее покатились крупные слезы. – Вижу, вижу… И вижу, что ни ты со мной счастлив не будешь, ни мне с тобой глаз не осушать… Ну хорошо, послушала бы я тебя, уехали бы мы с тобой тогда на Литву – так разве там не то же было бы?

– И там было бы то же самое.

– Ну вот… Значит…

– Значит, надо нам с тобой… проститься…

Одной рукой Елена прижала ширинку к лицу, чтобы заглушить рыдания, а другой на князя замахала: молчи, молчи… Она слышать не могла этого слова: проститься…

Он опустился к ее ногам, положил, точно ища защиты у нее, голову ей на колени, и она нежно ласкала его волосы. И в душе его сиял и не мерк образ Стеши, фряжской Богородицы. Он понимал, что Елена в самом деле любит его, что он как бы ей в эти тяжелые минуты прощания изменяет, но он не мог иначе. И думалось ему горько, что если бы на месте Елены была Стеша, то, может быть, он так же грезил бы и рвался к Елене…

– Ну, Вася… – едва выговорила Елена, поднимаясь. – А теперь мне пора идти…

Она положила ему обе руки на плечи, неотрывно смотрела в его страдальческое лицо, и по лицу ее катились крупные жемчуга слез… А он стоял повесив голову, точно к смерти приговоренный… В темном углу уютно запел сверчок…

Долго тяжко страдала Елена в тишине терема своего, но пришло время, поборола она себя и снова подняла голову. В ней была бездна жизни. Жить для нее – значило прежде всего творить мечту. И чем богаче и ярче была эта мечта, тем более она ее пленяла… Князь Василий точно в могилу для нее лег, и она только редко, в минуты тоски, возвращалась сердцем к мятежелюбцу. И невольно обратилась мысль ее к тому, что влекло ее иногда даже и при князе Василии: на пути ее встал теперь сам Божией милостию Иоанн III всея Руси.

Трезвый рассудок – он уживался в ней рядом с самой необузданной фантазией – говорил ей, что для игр любовных Иван теперь уже просто стар. Но он был еще красив той зрелой, мужественной красотой, которою цветут после пятидесяти только редкие счастливцы. Высокий, худой, величественный, с красивой, в крупных завитках бородой, серебро с чернью, с полными огня глазами, пред которыми трепетало все, он иногда бывал просто обаятелен. Она от него не пьянела, как пьянела от князя Василия, и осторожно издали, чуть-чуть играя с ним, готовилась к бешеной ставке, которая ее влекла все больше своей дерзостью, а его – пугала. Они ни разу еще об этом не говорили, но то, о чем упрямо молчали уста, говорили изредка отай взгляды. И как ни смелы были оба, все же у обоих иногда сотрясались души…