— Они проходили мимо и громко заговорили. А она их услышала и закричала. Старик-барон едва с ума не сошел. Мне пришлось объясняться…

Иво больше не слушал его. Он, шатаясь, прошел за занавес, погнал прочь старуху, попавшуюся ему на глаза, обеими руками схватился за голову и, скрежеща зубами, с глухим рычанием повалился на опустевшее ложе Агнес.

арон Каспар фон Мённикхузен был очень богат. Едва ли кто-нибудь из помещиков Эстонии так пострадал от войны, как пострадал он, и тем не менее он ни в чем не терпел недостатка. На Тоомпеа[12] у него все еще были великолепные дома, а в них множество всякого имущества; сказывали, кто знал его поближе, что имел он и немало свободного серебра, благодаря чему мог жить по-княжески. И он ни в чем себе не отказывал. Смог Мённикхузен также собрать разбежавшихся мызных людей и снова подготовить их к военным действиям. Барон твердо решил отвоевать у русских Куйметса, свое родовое поместье.

Но прежде следовало отпраздновать в Таллине свадьбу Агнес с Рисбитером. Почему Мённикхузен торопился со свадьбой?.. Он хотел поскорее отправить молодую чету подальше от опасностей войны, в Курляндию, где находилась мыза Рисбитера, а сам — вернуться в Куйметса.

Напрасно Агнес противилась решению отца, в сотый раз повторяя, что в такое опасное время она не хочет расставаться с ним, с любимым отцом, которого так счастливо вновь обрела; напрасно старалась презрением и всяческими колкими насмешками оттолкнуть от себя жениха — ничто не помогало. Мённикхузен оставался непоколебим в своем решении, а от прилипчивого Рисбитера не удавалось отвязаться, ибо он либо не понимал, что к нему относятся с презрением и насмешками, либо делал вид, что не понимает.

Свадьба была назначена на середину сентября, и уже полным ходом велись приготовления к ней. Агнес плакала ночи напролет, думая о потерянном Гаврииле. А днем ходила задумчивая, печальная. Ничто — ни заботы отца, ни ежедневные подарки жениха — не радовало ее. Сердце ей говорило, что замужество за Рисбитером — потерянная жизнь, унылое существование птицы в клетке; воображение рисовало ей другой мир — прекрасный сад, залитый ярким солнцем, и посреди этого сада будто стоит, улыбается ей, и ждет ее, и тянет к ней руки любимый…

«Если Габриэль жив, он должен меня разыскивать, что бы ему здесь ни угрожало. Я знаю его, он такой. Габриэль не отступит перед трудностями… Он знает, что я в Таллине, и легко смог бы меня найти — любой таллинский мальчишка укажет ему городской дом Мённикхузенов. Почему же он не появляется? Может быть, он болен и нуждается в помощи? Может быть, он умер?..»

Это предположение всегда бывало последней гранью размышлений Агнес, и каждый раз у нее судорожно сжималось сердце, едва только мысль ее доходила до этого предела. И девушка отказывалась верить в возможность такой беды. К чему тогда вообще жить?.. Агнес часто думала о смерти, и о своей смерти, в частности, но накладывать на себя руки она не хотела. Ведь без Габриэля смерть и так не заставит себя долго ждать — для Агнес это было очевидно. Как могла бы она, невеста Габриэля, быть счастливой с Рисбитером, и могла ли бы она дожить с нелюбимым до старости? Мысль эта представлялась Агнес отвратительной. Нет, нет, лучше уж тогда — смерть…

А Габриэль почему-то не появлялся.

Иво Шенкенберг со своим лагерем все еще стоял под Таллином. Казалось, Иво в значительной мере утратил свое былое рвение — к воинской славе, к стяжанию богатств; и будто потерял он вкус к жизни. Не тешили самолюбия его мысли о том, что с ним принуждены считаться сильные, власть придержащие; не радовал взора вид серебра и золота в больших сундуках; и не находило покоя и услады сердце его в ласках купленных женщин… Шенкенберг часто сидел один в своем шатре, погруженный в невеселые думы, и никого к себе не подпускал, никому не поверял своих мыслей. К своим людям он стал еще суровее, чем прежде. Кое-кто из них убежал, но зато прибавилось много новых, потому что в голодных людях, ищущих себе пропитания на войне, к сожалению, никогда не было недостатка. Отряд Иво, увеличиваясь с каждым днем, быстро вырос в настоящее войско, и шведы, находившиеся в таллинском замке, начинали уже опасаться, что войско эстонских ополченцев может стать угрозой для них и для города. Бургомистры старались успокоить шведских военачальников, говоря, что Иво Шенкенберг готовится нанести сильный удар по русским, однако шведы не очень им верили, подозревали, что бургомистры вступили в тайный сговор с ополченцами в намерении вернуть себе всю полноту власти, и держали порох сухим.

Однажды вечером — это было в сентябре, — когда Иво по своему обыкновению последнего времени сидел в шатре один, вошел страж и доложил, что с начальником хочет говорить некая знатная дама.

Иво тотчас же вспомнил, что Агнес фон Мённикхузен уже несколько раз приглашала его к себе, но он всякий раз от встречи отказывался.

— Кто она такая? — спросил Иво, вскакивая. — И чего от меня хочет?

— Она не называет своего имени, но с ней бургомистр Зандштеде, и их сопровождают двое слуг.

— Я приму эту женщину. Но пусть она войдет сюда одна, — велел Шенкенберг.

Страж удалился, а Иво принялся в ожидании прохаживаться по шатру; сердце у него билось учащенно.

Вот прошелестел занавес, и в шатер вошла женщина; лицо ее было скрыто под густой вуалью.

— Фрейлейн фон Мённикхузен! — узнал и глухо воскликнул Шенкенберг.

Агнес приподняла вуаль. На лице ее прочитывалась сильная душевная мука, глаза потускнели от слез, веки были красны. Иво почувствовал, что в его застывшем сердце что-то дрогнуло — скорее все же от злорадства, нежели от сострадания.

Он предложил гостье сесть и заговорил мягко, как давно уже ни с кем не заговаривал:

— Чем объяснить такую честь, что фрейлейн фон Мённикхузен явилась ко мне собственной персоной?..

— Вы же не захотели прийти ко мне, — сказала Агнес усталым голосом. — Поэтому я принуждена была явиться к вам…

— И вот вы здесь — в том месте, откуда так поспешно, едва представилась возможность, бежали. Какое же несчастье на этот раз привело вас ко мне? Новая рана?

— Я должна вам выразить такую глубокую благодарность… что…

— Очень сомневаюсь, что пришли вы только за этим, — едко улыбнулся Шенкенберг. — Но пусть так! Хорошо. Скажу, что вы мне ничем не обязаны, фрейлейн фон Мённикхузен.

— Нет, нет, я вам обязана многим, — с некоторой горячностью возразила Агнес. — Вы ведь действительно спасли меня тогда от смерти. Трудно представить, что было бы со мной, если бы не своевременная помощь старухи-знахарки…