Из всех присутствовавших на торжествах только один человек не принимал участия в общем веселье, и это… была сама невеста. Агнес оставалась молчалива и безучастна, лицо ее могло поразить пристрастного наблюдателя мертвенной, почти прозрачной бледностью, черты его словно окаменели, а на неподвижных губах застыла улыбка, мало отличающаяся от улыбки… на лице покойника. Шутки гостей, разгоряченных парами Бахуса, не всегда деликатные, не вызывали краски на ее щеках, ни разу не заставили ее отвлечься от неких тяжелых мыслей. Слышала ли она эти шутки? Слышала или видела ли она на своем свадебном торжестве вообще что-нибудь?.. Едва ли, так как она не проронила почти ни слова, никого не приветствовала вежливым кивком, никого не согрела счастливым взглядом; ее тусклые, ничего не выражающие глаза были все время устремлены куда-то в сторону, или вдруг взором своим она уходила внутрь себя, сосредотачивалась на чем-то своем. Сидя на собственной свадьбе, она, однако, отсутствовала на собственной свадьбе. Обычно совсем не так выглядят на свадьбах невесты… Агнес исполняла все, что ей приказывали опытные в таких церемониях женщины и что подсказывал отец, она позволяла наряжать себя, терпеливо стояла с тяжелым венцом на голове, в то время как шумные и пестрые кавалькады гостей в честь ее торжественно дефилировали мимо дверей дома Гильдии.

— Красивая невеста, но, увы, она холодна как лед, — замечали досужие горожане, толпившиеся на улице. — Слава богу, в наших таллинских девушках больше свежести и жизни, чем в этой дочери из прославленного рыцарского рода!

— А вы видели жениха? — посмеивались другие. — Когда увидите его, вам станет понятно, почему Агнес фон Мённикхузен столь холодна…

Наступило воскресенье. После богослужения пышное свадебное шествие двинулось к церкви на Тоомпеа. Впереди молодой пары шли музыканты и люди, несшие свечи. Двери старинной рыцарской церкви были украшены знаменами и венками, точно для приема княжеской четы. В церкви жениха и невесту встретили игрой на органе и пением. Пастор произнес длинную проповедь; он с воодушевлением говорил о соединении двух знатных родов — во славу Божью и на пользу Родине. Затем молодая пара в сопровождении шаферов и подружек подошла к алтарю — юнкер Рисбитер с горделиво поднятой головой, уверенным шагом, Агнес — будто тень, будто в полусне, с опущенными глазами и бескровным лицом.

…Как хвастливый победный клич прозвучало на всю церковь сказанное Рисбитером «да».

Пастор обратился к Агнес:

— И тебя, невеста, спрашиваю я, согласна ли ты в сердце своем взять в супруги жениха своего Ханса фон Рисбитера, и соединиться с ним на всю жизнь, и делить с ним все, что Господь ниспошлет тебе, — счастье и горе, радость и печаль, богатство и бедность, и не разлучаться с ним, пока сам Господь Бог не разлучит вас смертью. Если такова твоя воля и решение, то скажи ясно, во всеуслышание: да!

Агнес ответила не сразу. В первый раз за все время венчания она подняла глаза, в первый раз из ее измученной груди вырвался болезненный, дрожащий вздох. Она чувствовала себя покинутой Богом и любимым, одинокой… одинокой в чуждом ей мире. Как бы в поисках поддержки, девушка взглянула мимо пастора на толпу людей, стоявших по обе стороны от алтаря. И вдруг взгляд ее задержался на одной точке, сперва застыл, как бы от испуга, потом ожил, наполнился изумлением и наконец засиял неописуемой радостью. Там стоял Габриэль, возвышаясь над другими на целую голову. Щеки у него ввалились, темные глаза глубоко запали, лицо было бледно, словно у мертвеца, черты искажены горьким чувством. Это был уже не прежний гордый, своенравный и жизнерадостный Габриэль, а, видимо, жестоко преследуемый судьбой человек, измученный болезнью и душевными муками… Но это был несомненно он! Он! Он был жив!..

— Нет, тысячу раз нет!.. — звонким криком вырвалось из уст Агнес.

Мертвенная бледность покрыла ее лицо, девушка пошатнулась и упала: она лишилась чувств. В церкви, набитой до отказа, поднялись шум и встревоженный говор. Случалось нередко, что невесту перед алтарем приходилось упрашивать и уговаривать, прежде чем она произносила заветное «да» (для таких случаев иные женихи даже приберегали дорогие подарки); но такого громкого и решительного отказа — крика, от которого вздрогнули все, — никто еще не слыхал.

«Это что-нибудь да значит, — согласились друг с другом гости, — здесь явно кроется какая-то тайна».

«О, об этом можно будет немало посудачить!» — радовались те, кому наскучило месяц за месяцем томиться в городской тесноте, под защитой неприступных таллинских стен.

Благодаря помощи женщин и находившегося в церкви врача Агнес через несколько минут пришла в себя и встала на ноги. Прежде всего она стала искать взглядом Габриэля, но тот исчез.

— Отвезите меня домой, я больна, — прошептала Агнес отцу.

Рисбитер, разряженный петух, бегал вокруг нее.

— Милая, дорогая Агнес, скажи сперва «да»! — умолял он, по его красному лицу струился пот.

Но Агнес не обращала внимания на его мольбу, она будто вообще не видела юнкера. Можно было подумать, что он для нее перестал существовать.

Унижение, через которое Рисбитеру приходилось сейчас проходить, вызывало в юнкере злобу. И злобу эту ему едва удавалось скрыть. Он даже радовался, что взгляды всех гостей сейчас были устремлены на невесту.

— Агнес, Агнес! — суетился он. — У нас церемония еще не закончена. Все ждут от тебя — «да!» Скажи же, дорогая, то, что от тебя ждут…

— Отец, спаси меня! Уведи меня отсюда, иначе я умру! — простонала Агнес, с ужасом отстраняясь от жениха.

Рыцарь Мённикхузен обнял дочь, дрожавшую как осиновый лист, и сказал грустно:

— Дитя, дитя, что же ты делаешь? Зачем ты навлекаешь позор на мою седую голову?

— Прости, дорогой отец, я не могу иначе, — страстно зашептала Агнес, пряча свое вдруг зардевшееся лицо на груди отца. — Я свой выбор только что сделала. А теперь и ты сделай свой выбор: болтовня досужих, неумных людей, которую ты называешь позором и которая через неделю забудется, или завтрашние похороны молодой жены Ханса фон Рисбитера…

Старый рыцарь вынужден был, пожав плечами и нахмурившись, объявить пастору и гостям, что дочь его внезапно захворала, и венчание сегодня состояться не может. Но гостей он попросил все же не разъезжаться, так как церемония, сегодня прерванная, может быть, продолжится и закончится завтра.

Церковь постепенно опустела, но на улице еще долго стояли толпы людей, оживленно обсуждая происшедшее.

аспар фон Мённикхузен полагал, что его дочь действительно больна, — ничем другим он не мог объяснить ее душевное состояние и безрассудное упорство. Барон отвез Агнес в закрытой карете домой и оставил на попечение врача, подружек и теток, сам же поспешил в дом Гильдии принимать гостей и объясняться с ними. Женщины почти насильно уложили Агнес в постель, хотя девушка и уверяла их с улыбкой, что она уже совсем не больна, а только чувствует усталость и небольшое головокружение. Врач предлагал ей то одно, то другое лекарство и даже доставал склянку с пиявками, уверяя, что пиявки еще ни одной невесте не повредили, но Агнес полупросительно, полунасмешливо отклонила его помощь, так что почтенному господину ничего иного не осталось, как сердито махнуть на строптивую девицу рукой и удалиться. От женщин было несколько труднее отделаться. Напрасно Агнес описывала им в живых красках картины праздничного веселья в зале Гильдии, уверяла, что ее легкое недомогание никому не должно служить помехой, старалась объяснить, что ей нужны только покой и одиночество, — ничто не помогало: все дамы хотели остаться с ней, бодрствовать подле нее, чтобы назавтра свеженькую и здоровую повести под венец. Наконец Агнес, действительно уставшая, закрыла глаза и притворилась спящей. Женщины некоторое время перешептывались между собой, потом начали зевать и вопросительно поглядывать друг на друга. Постепенно из комнаты ушли сначала молодые, потом те, что постарше, говоря «сон лечит хвори»; наконец, ступая на цыпочках, удалились пожилые и… больше не вернулись; все они спустились с Тоомпеа в город. Только одна старая тетка, жившая в доме Мённикхузена, осталась у постели больной. Агнес открыла глаза и начала именем Бога умолять тетю, чтобы та оставила ее одну: она, дескать, не может уснуть, когда в комнате сидят люди; если ей что-либо понадобится, достаточно будет помощи прислуги. Тетка удалилась, потихоньку ворча.