— Мужик, ты глянь, что там творится-то! — истошно вопил водитель фуры. — Ты куда?! Давай мобилу, надо ментов вызывать!

Свирский вышел из машины. «Мерседес»… Солнце тускло серебрит его капот. Боковое стекло справа, со стороны водителя — сплошные осколки. Чувствуя подкатывающую к горлу тошноту, Свирский заглянул в салон — на глянцевой коже сиденья — кровь. Бог мой, сколько же крови… На сухом асфальте — кровавая дорожка, а в конце ее, в кювете… Он испуганно отпрянул.

На обочине дороги ничком лежал Кирилл Боков. Он был совершенно голый, даже без плавок. Забыв обо всем на свете, Свирский бросился к нему и.., снова попятился — светлые волосы Бокова словно красным сиропом были измазаны кровью. Какие-то странные багровые полосы змеились по его загорелой спине, по ногам, бедрам. А на запястье выброшенной вперед правой руки что-то темнело — какой-то шнурок, обматывающий запястье…

Потрясенный Свирский буквально заставил себя подойти ближе — там, в дорожной пыли, что-то блестело на солнце… Какая-то маленькая металлическая бляшка, нелепый брелок.

Ночью вода — как жидкое стекло. Кажется, прыгнешь с верхней палубы вниз головой — обрежешься до крови об осколки луны. И никто не пожалеет тебя, не залечит твои раны, не порвет драгоценные шелковые одежды на бинты, не прольет живительный бальзам милосердия, сострадания…

— Пусти… Отпусти меня… Я больше не могу, слышишь? Дай же передохнуть…

Лунный свет как струя кипятка льется в каюту через не зашторенное окно. На подушке — темная волна волос. Варвара тянется через лежащего рядом с ней любовника к столику за сигаретами.

Слышно, как внизу в трюме урчит электрогенератор. Волна ударяет о борт — мимо «Крейсера Белугина» проходит баржа, как Летучий Голландец, ныряет во тьму.

Долгушин не дает Варваре докурить, отнимает сигарету, тушит о переборку. Варвара притворно сопротивляется — это игра, возбуждающая обоих. Но он, естественно, побеждает. Иначе и не может быть — даже с такой изобретательной и требовательной партнершей. Сплетенные в объятии тела двигаются сначала ритмично, затем ритм убыстряется, ломается. Вздохи превращаются в стоны. Крик как птица бьется в тесной каюте, тонет во влажных от пота простынях, каплями пота проступает на коже…

— Не бросай меня, слышишь? Мой хороший, мой единственный, любимый — не бросай меня! Я же умру без тебя. Никогда ни с кем у меня уже не будет так, как с тобой…

Этот голос, этот шепот — ах, как не похож он на прежний голос Варвары. Какие просьбы срываются с женских губ, когда сладкий хлыст подгоняет, а весь мир со всем его многообразием представляется бездонным, залитым неоновыми огнями влагалищем, бомбардируемым метеоритным дождем.

— Ты даже не знаешь, на что я пойду ради тебя! Стоит ли верить женщине на пике оргазма — вот в чем вопрос?

— Ненормальный… Больно же… Теперь наверняка след останется…

Варвара отдышалась, закурила, и вновь голос ее обрел прежнюю интонацию. Словно и не было ничего. Ничего не было. Долгушина радовало, что она почти моментально приходила в себя после близости и не вела себя мягкотело и глупо, как прежние его любовницы.

А внизу, в трюме — по-прежнему урчит генератор. Тикают часы у изголовья постели.

— Подожди, там кто-то вроде ходит за окном. — Варвара прильнула к стеклу. — Нет, показалось… А я думала — Саныч. Блуждает, кайф ночной ловит…

— Наш мальчик тебе так нравится?

— Мне? Он? Да ты что. С нашим Санычем со скуки умрешь.

— Не то что со мной, да? — Долгушин вздыхает.

— Он странный стал, — Варвара тихонько водит пальцем по его животу — точно рисует узор на коже. — Вообще он изменился. Эта еще его медитация дубовая… Где-то все время пропадает часами. О бессмертии пар-ниша грезит. Куда уж дальше?

— О жизни вечной.

— Ну, я и говорю — о бессмертии. О каждом дне как о последнем думать — это такой отстой… Знаешь, я ему говорю, — Варвара усмехнулась, — ах, тебя не устраивает, что черви тобой захрустят там, на кладбище? Так пойди в церковь, перекрестись, уверуй, что воскреснешь или там в рай сразу скакнешь… Как у Булгакова-то? Каждому по вере его — вот и тебе, может, отломится. А он на меня крысится как чумной… Это он после смерти матери такой стал — повернутый. Отца с мачехой ненавидит… А раньше он был другой?

— Другой, — Долгушин накрыл ее руку, опускавшуюся все ниже, ладонью. — Стоп.

— Почему стоп?

— Потому что начнется снова.

— Что начнется снова?

— Все, что было. А ты и так вся мокрая…

— Ну, давай тогда про бессмертие дальше бухтеть. — Варвара прижалась к нему всем телом. — Саныч — сопляк зеленый. И по-моему, девственник до сих пор, хоть он умрет — не признается. А по мне бессмертие — вот оно, здесь. И просветление тоже. Сейчас, как ты мне вломил, мне так было — светло-светло…

— Пропадешь ты со мной, Варька. — Долгушин убрал волосы с ее лба. — Добра я тебе желаю, поэтому и говорю. Пока не поздно, сматывай ты от меня удочки…

— У тебя все наладится. Ты еще будешь выступать. Вот придет зима, вернемся домой. Ребята соберутся, будет сильная группа, будут тексты, музыка… Ты же гордый, ты не захочешь, чтобы разное чмо считало тебя ни на что уже не годным… А потом у тебя столько долгов, Витька, — что с ними-то делать? Как расплачиваться-то думаешь?

— Варя-Варюша, кто куда — а наша Варя снова за пилу…

— За пилу? А кто тебе еще здесь правду-то скажет? Всех все устраивает. Все ж тут за твой счет живут. Присосались, как клопы… А ты в долгах, как в дерьме. Неизвестно, чем занят. На дела свои рукой махнул, ноль внимания. И только всем как дурак «желаешь добра». Этому пьянице полоумному — и тому…

— Кстати, напомнила. Леха так и не звонил? — спросил Долгушин.

— Нет. И где его носит — никто не знает. Охранник его прямо телефон обрывал — это Вадим который. Потом жена его бывшая — эта аж со вчерашнего дня все его разыскивает.

— Жена? Наташка? Она тоже Леху ищет? — Долгушин приподнялся на локте.

— Ну да. Вас-то никого не было, я сама с ней по телефону объяснялась… Лилька, как узнала, кто это звонит, сразу как неживая стала. Вот дура-то еще…

— Ты Лилю не трогай.

— Да не трогаю я ее, на черта она мне нужна, эта твоя кукла.

— Варя, а помнишь, ты мне говорила… Она что-то такое рассказывала тебе… Я не понял.

— А, это? Да я сама ничего не поняла. Лилька в своем репертуаре… Чушь какую-то про Ждановича болтала. Вроде когда они третьего дня с охранником гонки устроили, Жданович увидел что-то… И до этого тоже было — помнишь, после Нового года, когда мы его в больницу возили с сердцем? Ну, после «Астории». Ему плохо стало — Лилька говорит, он и тогда что-то увидел…

— Что увидел?