Время словно остановилось. Часам к пяти, разомлев от сытного обеда с шашлыками и совершенно озверев от полнейшего безделья, Кравченко ушел к себе в каюту. Ему давно пора было позвонить Кате и на работу, в чугуновский офис. Катю он не застал, в офисе отметился и сказал, что заедет по возможности завтра — с утра. Это было опрометчивое обещание, давать его, находясь на какой-то дачной пристани, бог знает где, не следовало. Но Кравченко решил и на это пока забить — утрясется все и с основной работой.

Уже выходя, он заметил на столе что-то, прижатое перевернутым стаканом. Это была пластиковая карта — пропуск в ГЦКЗ «Россия». На карте отсутствовала фотография, вместо нее был пустой квадрат, а сверху значилось «Обслуживающий персонал сцены. Проход свободный».

Кравченко недоуменно повертел карту в руках, спрятал ее в карман, решив разыскать Виктора Долгушина, которого только утром видел мельком в рубке, — испросить дальнейших инструкций, а также объяснений по поводу этого странного пропуска.

Как вдруг…

Как вдруг все изменилось в мгновение ока. И от затянувшейся идиллии не осталось и следа.

— Да что ты мне говоришь?! Что я — слепой, глухой, больной, придурок недоразвитый? Или я не вижу, к чему оно все катится? В жопу, в жопу оно все катится — а ты замечать этого не желаешь. И мы все в жопе давно уже! Понял ты это или нет?!

Кравченко вылетел на палубу. О, этот голос он узнал бы из тысячи. Хриплое р-р-раскатистое "Р", такое в прошлом знакомое по концертам Алексея Ждановича в Горбушке, в Лужниках. «Во орет, как поет, — подумал на бегу Кравченко. — А вчера мямлил что-то как неживой в этом своем подвале авторской песни».

На палубе были все — Варвара, капитан Аристарх, Саныч, Лиля, Долгушин. Именно к нему, встревоженному и какому-то растерянному, и обращался Жданович. Он до пояса высунулся из окна своей каюты — опухший, всклокоченный, расхристанный, пьяный. Сквозь окно было видно, что в каюте царит страшный кавардак — все раскидано, разбросано, шторы сорваны, на столе рядом с койкой несколько пустых водочных бутылок. «Неужели он пил там с самой ночи, как мы приехали? — подумал Кравченко. — Черт, этого еще не хватало, а вроде ничего и не предвещало вчера…»

— Алексей Макарович, успокойтесь, я прошу вас, — отчаянно просила Лиля. — У вас же сердце больное!

— Сердце? А на черта мне здоровое сердце? Чтобы жить и дальше в этой вот сплошной жопе, которую вы реальностью зовете? Вот он — пацан всем доволен, — Жданович неожиданно ткнул в подоспевшего Кравченко пальцем. — Всем, вы только вдумайтесь! Комфорт любит, уют, порядок, стабильность… Господи, какая же жопа! Да промойте вы ему глаза хоть чаем, хоть купоросом! Витька, ты-то что? Как ты можешь все это переносить так стоически, так непрошибаемо? Ты говоришь — не понимаешь, не понимаешь, что со мной? Да я погибаю, я задыхаюсь в этой жопе железобетонной, в этой вашей стабильности, в этой пошлости! Мне дышать нечем, кислорода мне не хватает — нормального Н2О! Двадцать лет назад было также — казалось, все, проехали, пережили, переделали мир под себя. Нам по двадцать с небольшим тогда было. Что мы, чокнутые были? Нет. Нам говорили — застой, и мы знали: это застой, жопа! Мы себе в кровь кожу обдирали, но пробивались сквозь этот железобетон, сквозь эту стену… Мы мечтали о свободе, мы боролись за нее — мы пели, мы сочиняли. Мы плевали на ранги, на регалии, мы не боялись ни черта, мы верили в свободу, верили в поэзию! Прошло пятнадцать лет — и где все? Во что мы превратились? Мы ходячие трупы, заплывшие жиром — трупы. Наша Прекрасная Дама Поэзия — мертва. Рок сдох. И все это — как нам говорят, вообще никому уже не нужно. Но если это не нужно — тогда.., тогда что нам остается? Пить, трахаться, жрать, дохнуть от героина? Пойти убить кого-нибудь? Или самим застрелиться? Или вконец задохнуться в этой жопе с намертво перекрытым кислородом — в этой реальности, где никто никому не в силах уже сказать никакой правды, где все только жрут и потом борются с собственным жиром? Где скопились вот такие горы дерьма, как в твоих любимых Авгиевых конюшнях. И где некому уже расчищать это дерьмо, потому что мы — ты и я, мы обленились, ссучились, спились… И даже не видим, слепые, что здесь, в этой реальности, нам уже нет места, потому что это царство сплошных Кирюшек Боковых и их вонючих выродков…

— Ты, Леха, вечно так — шары нальешь и орешь, пеплом голову посыпаешь, а у Бокова-то сегодня концерт в «России», — звонко и как-то мстительно даже выкрикнула Варвара. — Только орать и осталось. Больше-то вы, алкаши дурные, ни на что уже и не годны!

— Зачем ты ему про концерт напомнила? — воскликнул Саныч. — Ты что наделала, Варька? Не соображаешь? Он же не в себе, бешеный.

И словно в ответ ему Жданович вылетел из своей каюты, хлопнув дверью. Шаги его загрохотали по палубе — к трапу.

— Рот не разевай, — крикнул Долгушин Кравченко. — Айда за ним, останови его!

Но не так-то легко оказалось остановить Алексея Макаровича Ждановича, когда он на что-то (только вот на что?) решился. Кравченко догнал его уже на пристани, когда он садился в «Тойоту». Кравченко уцепился за дверь машины, но Жданович не пожалел его — «Тойота» газанула, Кравченко протащило метра три и швырнуло об асфальт.

— Что ж ты, киборг чертов? — рявкнул над его ухом подоспевший Долгушин. — На, лови! — он бросил Кравченко ключи от машины, кивнул на «Форд» с разбитой фарой. — Садись, заводи. Догони его. Не то он с перепоя таких дел натворит!

Кравченко сел в «Форд» — как на грех с этой маркой он был абсолютно незнаком. Включил по ошибке заднюю скорость, машина наехала на бордюр.

— Останови его! — крикнул вслед Долгушин, Кравченко, чертыхаясь, вырулил на дорогу. От него ждали исполнения его прямых обязанностей. Далеко впереди, виляя из стороны в сторону, словно дразня, на приличной скорости шла «Тойота».

На Дмитровском шоссе он догнал ее, намертво приклеился сзади, несколько раз посигналил — ноль эмоций. Он наконец-то непредвзято оглядел салон видавшего виды «Форда» — собственно, а чья это тачка? Тоже каких-то друзей Долгушина или.., первая попавшаяся на стоянке, за угон которой еще предстоит отвечать? Нет, быть того не может — Долгушин швырнул ему ключи, значит, право распоряжаться этой американской развалиной все же имел.

Белая «Тойота» снова вырвалась вперед. «Ну все, — решил Кравченко. — Вон съезд к бензоколонке. Сейчас я его подрезаю, торможу, и — честное слово — будет выпендриваться, алкоголик прыткий, получит от меня в ухо».

Но восторжествовать над «прытким алкоголиком» ему было, увы, не суждено. Чтобы выполнить свой план, он резко прибавил скорости и пошел на обгон, безрассудно вылетев на встречную полосу. И почти сразу услышал милицейскую сирену и гневный приказ в громкоговоритель: «Водитель „Форда“, немедленно остановитесь!»

Другой «Форд» — новый, белый, с синей полосой и мигалкой — резво обогнал его и заставил съехать на обочину. «Тойота» скрылась в потоке машин. Кравченко в сердцах саданул кулаком по рулю — черт! Документов на эту долбаную тачку нет, доказывай теперь ментам, что ты не верблюд. Больше всего ему было обидно, что вот Жданович, пьяный в стельку, и, пожалуйста, благополучно проскочил мимо стражей дороги. А его, трезвого, стопорнули, как самого последнего лоха. Он смотрел на подходившего гаишника и лихорадочно обдумывал — как быть? Что предпринять? Если не вырваться из цепких милицейских лап прямо сейчас, то Ждановича ему уже сегодня не видать. Наверняка, узнав, что документы на «Форд» отсутствуют, ему предложат проехать на пост ДПС для дальнейшего разбирательства. А на разбирательство это уйдет не один час. «Сунуть, что ли, ему?» — подумал Кравченко, но потом вспомнил, что поклялся Кате не предлагать ГАИ взяток ни при каких обстоятельствах.