В центре холла были расположены рисунки-наброски неизвестного узника Аушвица. Я стояла сбоку и вдруг заметила, что стены покрывают какие-то надписи. Обрывки, которые, как мне показалось издалека, были частью какого-то дневника.

Моя первая мысль была о дневнике Анны Франк. Это всегда была моя первая ассоциация между словами «дневник» и «Холокост». Я расспрашивала об этом людей в последующие годы, просто чтобы убедиться, что я не одна такая. Оказалось, существует тайное, но не такое уж секретное общество людей, которые любят дневник Анны Франк. Ее история привлекает многих. Она была с нами, пока мы росли: копии ее потрепанного дневника в бумажной обложке вручали нам в школе, когда мы только начинали знакомиться с половой зрелостью, французскими поцелуями и прыщами на спине. И тут вдруг появляется Анна и ее дневник, воображаемая подружка Китти. Мы получили возможность заглянуть одним глазком в ее жизнь, проживая ее на каждой странице. А потом Анна оказалась с нами, когда мы повзрослели и прочли ее дневник снова, открывая в нем то, чего раньше не видели.

Анна была одной из тех, кто боролся с трудностями, старался не дать умереть надежде и, может быть, думал где-то в темном углу: «Узнает ли кто-нибудь когда-нибудь мое имя? И о том, что со мной сделали?» Я всегда представляла этих людей героями, хотя никогда не узнаю всех их имен. Они были героями просто потому, что были там, стояли перед другими человеческими существами, старавшимися лишить их достоинства.

* * *

Подойдя поближе к дневнику, покрывавшему белые стены зала, я поняла, что он принадлежал женщине, которую назвали «французской Анной Франк». В 2008 году ее записи были наконец опубликованы и попали на полки книжных магазинов. Она была в том же концентрационном лагере, что и Анна. Их смерти разделяли всего несколько недель. Возможно, никто никогда не узнает, обменивались ли они взглядами или, может быть, сидели так близко, что их локти соприкасались, когда их держали внутри ограды Берген-Бельзена.

Ее звали Элен. Элен Берр. Ей был в то время 21 год. Она изучала английскую литературу в Сорбонне, во Франции. Была парижанкой. Жила счастливой, обеспеченной жизнью. Писала вещи, от которых у меня кружилась голова, потому что я не подозревала, что тяжкая поступь Холокоста может звучать так красноречиво.

Всего на год моложе меня. Те же инициалы. То же умение ценить слова и силу, которую они обретают, когда правильно нанизываешь их друг за другом. Меня мгновенно привлекла ее история. Она была как друг, которого всегда мечтаешь встретить. Как человек, который задевает за живое, – и ты внезапно чувствуешь себя узнанной.

Когда я переходила от одной панели к другой, она как будто брала меня за руку. Она раздвигала занавес своей жизни и показывала мне фруктовые сады, по которым бегала ребенком. Я здоровалась с ее женихом Жаном Моравики. Я стояла в двух шагах от тирании и выкрикивала ее имя, когда она оставила меня в одиночестве недоумевать, как такое может происходить на свете, как может жизнь закончиться вот так. Я полным ртом глотала ее страх.

Я знаю, зачем веду этот дневник, – писала она в среду, 27 октября 1943 года. – Я хочу, чтобы его отдали Жану, если меня не будет здесь, когда он вернется. Я не могу исчезнуть так, чтобы он не узнал обо всем, что я передумала за то время, пока его нет. Следующие несколько параграфов она посвящает размышлениям о том, следует ли ей писать так, как если бы эти записи читал Жан. Но слова «милый Жан» заставляли ее чувствовать себя героиней любовного романа. Жан над этим посмеялся бы. Она писала, что тоже посмеялась бы, если бы вспомнила, как надо смеяться.

Она знала. Это я проговорила сама себе, едва слышно. Слезы навернулись на глаза, хоть мне уже раньше было известно, что случилось с Элен. Но это было еще горше – понять, что она знала, что зло идет за ней, что она, возможно, больше никогда не увидит своего жениха.

Она знала, по проходу какой церкви никогда не пойдет к алтарю, каких малышей никогда не будет держать на руках. И все же посреди этой мрачной реальности она день за днем возвращалась к страницам своего дневника. Не для того, чтобы оживить воспоминания. Не для того, чтобы изложить подробности. Только для того, чтобы у него осталось что-то от нее, когда он уже не сможет ее обнять.

Я не могу исчезнуть так, чтобы он не узнал обо всем, что я передумала за то время, пока его нет.

Мурашки бежали по моему телу. Этот дневник был не о ней. Ничего там не было о ней. Она увидела разбитое сердце своего жениха еще до того, как увидела собственное, – и поняла то, что осколки своего разбитого сердца он будет носить с собой вечно. Она сумела забыть о себе, и ее жизнь стала квестом по спасению души человека, которого она любила слишком сильно, чтобы выразить это словами.

А потом все кончилось. Внезапно. Последняя панель появилась в поле зрения слишком быстро. Я стояла лицом к лицу с концом Элен. Прикоснулась пальцами к стене, на которой жили три последних слова ее дневника.

Ужас! Ужас! Ужас!

Знаменитые слова Уильяма Шекспира.[31] Почерк девушки, которая заслуживала всего кислорода, который мог дать ей парижский воздух. Последняя запись. 15 февраля 1944 года. День рождения моей матери. Прощай, милая.

* * *

Отступив от стены, я стояла в толпе других людей – тихих и задумчивых, читающих страницы дневника, – и в голове у меня крутились вопросы: Зачем я здесь? Чем я занимаюсь? Как кто-то когда-нибудь поймет, что я здесь была? Что я жила, любила, танцевала, плакала? Что это было трудно, но оно того стоило?

Элен не ныла и не жаловалась. Она вкладывала бездну устремления в каждый свой шаг. Она даже никогда не перечитывала свой дневник, потому что отдавала записи порциями своей кухарке – женщине-нееврейке, – чтобы та сохранила его до возвращения жениха Элен. Если бы Элен этого не сделала, никто бы и не узнал ее историю. Я не могла отвернуться от того факта, что Элен не ведала о своем благородстве. Когда пишешь историю не для тебя, уже не важно, скольких жизней ты коснешься. Элен не суждено было познакомиться с двадцатидвухлетней девушкой, искавшей нити мужества в собственной жизни, которая читала ее дневник, – но какая-то часть ее души становилась сильнее благодаря словам Элен.

Наконец-то, наконец-то, – вот как выглядит мужество. Вот как выглядит храбрость. Это не связано с властью над каждым своим днем. Это значит – разоблачать и говорить правду. Одна правдивая фраза за другой.

Ты изменила мою жизнь, хотелось мне сказать ей. Ты изменила мою жизнь, Элен. И я осознаю то, чего не замечала прежде. Дело не во мне. Дело на самом деле не во мне.

* * *

Было ощущение, будто щелкнул выключатель. Либо я сама изменилась, либо изменилось все вокруг меня, но я начала по-другому смотреть на людей. Я стала знакомиться с другими людьми. Мой друг Клифтон называет их «экзотическими золотыми рыбками». Это люди, которые не довольствуются тем, чтобы вписаться в рамки аквариума. Они – живые, воплощенные персонификации высказывания Стива Джобса, потому что толкают тебя, и бросают тебе вызов, и гонят тебя за пределы клетки, которую ты строишь из ожиданий других.