— Если ты не будешь слепо повиноваться мне, все кончено, и по твоей же собственной вине, — строго сказала она. — Иди, готовься к своим завтрашним утехам.

И она жестом отослала Каллиста, который не решился возразить: в молчаливых страданиях есть свое властное красноречие. Юноша поспешил в Круазик сговориться с лодочниками, но и шагая через пески и болота, он не мог унять тревоги. В словах Камилла прозвучало нечто роковое, они были подсказаны внутренним голосом материнства. Когда часа через четыре Каллист, едва держась на ногах от усталости, добрался до Туша, где рассчитывал пообедать, он наткнулся на горничную, которая, как часовой, поджидала его у дверей и сообщила, что ее госпожа и маркиза сегодня вечером принять барона не могут. Пораженный, Каллист начал было расспрашивать девушку, но она заперла дверь и ускользнула. На герандской колокольне пробило шесть часов. Каллист вернулся домой, пообедал и в глубоком раздумье сел играть в мушку. Этот переход от счастья к горю, эта внезапная гибель всех его надежд последовали за коротким мигом уверенности в том, что он любим маркизой. Юная душа уже устремилась на широко распростертых крыльях к небесам и вознеслась так высоко, что падение должно было быть ужасным.

— Что с тобой, Каллист? — шепнула Фанни на ухо сыну.

— Ничего, — ответил он, вскидывая на нее глаза, в которых потух свет души и любовный пламень.

Напрасно полагают, что силою надежд измеряется размах наших притязаний, — они раскрываются полностью в моменты отчаяния. Прекрасные гимны надежде человек слагает втайне, а отчаяние показывается без покровов.

— Вы, Каллист, не особенно любезны нынче, — заявила Шарлотта; она напрасно старалась расшевелить юношу и добродушно поддразнивала его, однако у провинциалок самые безобидные шутки превращаются в назойливое приставание.

— Я устал, — промолвил Каллист, вставая с места, и он удалился, пожелав всем доброй ночи.

— Наш Каллист сильно переменился, — сказала мадемуазель де Пеноэль.

— Еще бы, ведь мы не носим красивых платьев, отделанных кружевом, мы не размахиваем вот так рукавами, мы не ломаемся, не умеем делать глазки, вертеть во все стороны головой, — сказала Шарлотта, забавно подражая манерам, позам и взглядам маркизы, — мы не умеем говорить тоненьким голоском, не умеем завлекательно покашливать с таким видом, будто вздыхает привидение: кхэ! кхэ! К нашему несчастью, мы пользуемся прекрасным здоровьем, и мы любим наших друзей без всякого кокетства; мы смотрим на них просто, а не жалим их взглядом, не впиваемся в них с лицемерным видом. Мы не умеем никнуть, как плакучая ива, и не умеем пленять, очаровательно вскидывая головку!

Мадемуазель де Пеноэль не могла удержаться от смеха при виде забавных ужимок племянницы; но ни кавалер, ни барон не поняли, что это провинция направляет свою убийственную сатиру против Парижа.

— Однако маркиза де Рошфид очень красива, — сказала старая девица.

— Друг мой, — обратилась баронесса к мужу, — я узнала случайно, что завтра маркиза пойдет прогуляться к Круазику, давай отправимся туда, я хочу на нее поглядеть.

Пока Каллист ломал себе голову, стараясь угадать, почему двери Туша оказались нынче закрыты для него, между подругами разыгралась сцена, которая должна была отразиться на событиях завтрашнего дня. Письмо Каллиста пробудило в сердце г-жи де Рошфид незнакомые ей доселе чувства. Не часто женщине доводится стать предметом столь юной, столь наивной, столь искренней и безграничной любви. Беатриса сильнее любила сама, чем бывала любима. И теперь, познав рабство, она почувствовала необъяснимое желание стать тираном. Но среди той радости, с какой она читала и перечитывала письмо Каллиста, ее вдруг пронзило жестокое подозрение. Что, в сущности, связывало Каллиста с Фелисите после отъезда Клода Виньона? Если Каллист не любит Фелисите и Фелисите это знает, чем же они заняты по утрам? И лукавая ее память сопоставила возникший перед ней вопрос с некоторыми замечаниями Камилла. Как будто дьяволенок показал ей в волшебном зеркале портрет этой необычайной женщины; и ее взгляды, ее жесты окончательно просветили Беатрису. Она надеялась стать равной Камиллу, а раздавлена ею: не она играла соперницей, а та сделала ее своей игрушкой; она нужна только для того, чтобы Камилл могла доставить удовольствие этому мальчику, которого она любит такой необычной и редкостной любовью. Для такой женщины, как Беатриса, открытие это было равносильно удару молнии. Она самым тщательным образом восстановила в памяти все события этой недели — день за днем. В одну минуту роль Камилла и ее собственная роль предстали перед нею в истинном свете, и она почувствовала себя донельзя униженной. В приступе злобной ревности она подумала было, что Камилл мстит ей за Конти. Быть может, все прошлое, все эти два года сказались в эти две недели. Вступив на опасный путь подозрений, неверия и гнева, Беатриса уже не владела собой; она шагала по комнате во власти непреодолимого смятения души и время от времени присаживалась в кресло, стараясь принять решение; но вплоть до обеда она так ничего и не решила и спустилась к столу, даже не сменив утреннего наряда. При виде соперницы, входящей в столовую, Фелисите поняла все: небрежный туалет Беатрисы, ее холодный взгляд и замкнутое выражение лица открыли ей всю правду. Фелисите, наделенная великим даром наблюдательности, сумела прочесть вражду в этом ожесточившемся сердце. Вот тогда-то Фелисите вышла из столовой и отдала горничной приказание, столь удивившее Каллиста: она решила, что, если наивный бретонец, охваченный безумной любовью, вдруг явится среди их спора, ему, пожалуй, не видать больше Беатрисы, он обязательно загубит все дело какой-нибудь глупой откровенностью; поэтому она хотела начать и кончить эту дуэль обманов без секунданта. Не имея опоры, Беатриса легко станет ее добычей. Камилл знала, как черства эта душа, как мелочна эта великая гордыня, которую она совершенно справедливо называла простым упрямством. Обед прошел мрачно. Обе дамы были слишком умны и обладали слишком хорошим вкусом, чтобы начать объяснения в присутствии слуг или допустить, чтобы их разговор был подслушан. Фелисите была нежна и добра, — ведь она чувствовала свое превосходство! Маркиза сидела суровая и едкая, она знала теперь, что ею играют, как малым ребенком. Таким образом, во время обеда шел только поединок взглядов, жестов, полунамеков, из которых слуги, конечно, ничего не поняли, однако ясно было, что буря близка. Дамы встали из-за стола, Фелисите решила, что возьмет Беатрису под руку, но та сделала вид, что не заметила этого любезного жеста, и быстро поднялась по лестнице. Когда кофе был подан, Фелисите приказала лакею удалиться, и слова: «Можете идти», — прозвучали сигналом к битве.

— Романы, которые вы затеваете, моя дорогая, несколько опаснее тех, которые вы пишете, — начала маркиза.

— Однако они имеют одно большое преимущество, — возразила Фелисите, закуривая пахитоску.

— Какое же? — осведомилась Беатриса.

— Они не предназначены для печати, мой ангел.

— А тот роман, в котором вы выводите меня, будет издан?

— К сожалению, я лишена дара Эдипа[48], вы умны и прекрасны, как сфинкс, не спорю; но не задавайте мне загадок, говорите начистоту, дорогая Беатриса.