Так что торопливо зашитые черной ниткой коричневые теплые рейтузы, или неправильная пуговица на кофте, или пальчик, выглядывавший из дырочки чулка, – все это вызывало у Мити Волкова умиление и даже, как он сам себе с удивлением признавался, нечто вроде добавочного влечения.

Митя окончил институт, стал редактором, потом начал «помаленечку пописывать», как он сам говорил, нарочно напрашиваясь на неприличный вопрос, и когда этот вопрос следовал, радостно смеялся. «Какой милый и легкий человек!» – говорили все.

Тем временем девушки – то есть уже женщины – вокруг Мити менялись. Они начали куда более строго следить за своей внешностью, чем в годы его студенческой юности. Никаких дырок на чулках, штопок, разноцветных пуговиц, не говоря уже о сапожках со сношенными каблуками, и уж конечно, не говоря о самых интимных неувязках, которые умиляли Митю в юности, но уже совсем перестали ему встречаться в его зрелые годы. Непонятно: то ли это был общий прогресс, то ли круг общения Мити стал вот таким – красивым, аккуратным, подтянутым, отглаженным, причесанным и уложенным.

Но я, собственно, не о том.

* * *

Случилось так, что он познакомился с одной женщиной. Она была само изящество, сама прелесть и радость, и поэтому он в гостях попросил хозяйку представить его, а потом долго искал минутку, чтобы с ней о чем-то поговорить. В конце концов эта удача ему выпала, и они долго сидели на диване, беседуя о самых разных материях, в том числе о литературе. Через несколько дней он позвонил ей; они встретились, пообедали, затем немного погуляли. В беседе он вызнал, что она разведена, дети-подростки уехали с отцом и мачехой в Германию, но она не очень-то страдает: детям хорошо, да и ей, честно говоря, неплохо, – и она засмеялась, чуть запрокинув голову, показывая еще совсем молодо-свежую шею, чудесные зубы и красиво вырезанные ноздри тонкого носа, розовые в свете внезапного солнечного луча, пробившегося сквозь листву, – они гуляли в парке Трубецких, выйдя из кафе «Ти-Тайм».

– Неплохо? – переспросил Митя.

– Даже хорошо! – сказала она. – Дело в том, что я пишу…

Слава богу, она не сказала «немного пописываю», а то Мите пришлось бы сдерживать улыбку.

– Пишете? – обрадовался он. – Ого! Прекрасно. А что можно вашего почитать и где?

– Кое-что есть в сети, – ответила она, – кое-что и в журналах… Была книга года три назад.

– Подарите?

– Нет! – Она покачала головой, своей красивой сухой головкой на высокой шее. – Я уже изжила тот стиль, ту тематику, весь тот дискурс. Сейчас я пишу уже совсем иначе…

– Что же мне делать? – Митя поднял брови и развел руками, изображая шутливую растерянность.

– Я была бы рада, – с неожиданной доверительностью сказала она, вдруг положив палец на верхнюю пуговицу его пиджака, вернее, на то место, где перед пуговицей сходятся борта; Мите показалось, что ее миндалевидный ноготь сквозь рубашку коснулся его тела между ребрами и животом; коснулся как раз того самого места, которое древние греки называли «френ» и где они располагали душу.

Митя одновременно окаменел и сомлел.

– Я была бы рада, – негромко повторила она, – если бы вы прочитали мою новую повесть. Нет, я не жду от вас поправок, редактуры, а тем более рекомендаций в ваше издательство. Тут другое… Мне нужен взгляд, ощущение…

Митя ухватил ее за палец и сжал его.

– Вы мне давали визитку? – Он кивнул. – Там есть ваш мейл? – Он кивнул снова. – Пустите же! – Она засмеялась и выдернула свой палец из его кулака. – Не провожайте, я возьму такси, ну в смысле «Убер»…

Повернулась и ушла; она шагала по аллее, красивая, как итальянка из дневников Стендаля. Мите казалось, что у нее чулки чуточку в сборках, и это была прекрасная фантазия; он был влюблен, как в ранней юности.

Он еще в метро посмотрел почту в своем смартфоне; нет, конечно, она еще не доехала до дому.

Письмо пришло назавтра, ближе к вечеру.

Митя выгрузил прикрепленный файл, пересохранил его на рабочий стол, потом создал отдельную папку – но не в Документах, а в разделе Windows, чтоб никто не разыскал в случае чего. Назвал «TAT-1» (потому что она звалась Татьяной), переместил туда и наконец раскрыл.

* * *

Он даже не запомнил название опуса. То ли «Южный ветер с севера», то ли наоборот. Не в том дело.

Весь текст пестрел синими волнистыми подчеркиваниями. Сначала Митя подумал, что его новая знакомая слишком вольно обращается с запятыми и тире; хорошо, ладно, русский синтаксис – штука сложная. Но почему так много? Ага. Вот оно что. Эта писательница ставила запятую после пробела! И точку, и точку с запятой. Пробелы между словами тоже были то в один удар, то в два, то в три.

Митя перевел дыхание. Читать вот так он не мог. С помощью «найти и заменить» он стал удалять лишние пробелы. Но текст все равно был пятнисто-синий, как далматин на детской картинке. В чем дело? Вот в чем: она ставила кавычки, потом пробел, потом текст. Или без пробела тире после кавычек! Абзацы эта дрянь тоже набирала пробелами: тыц-тыц-тыц, и все дела. Иногда шесть раз, иногда восемь, а иногда прямо на треть! Текст был больше восьми листов. Абзацы синели. Митя вспомнил ее, как она смеялась, чуть запрокинув голову и хвастаясь красивыми зубами. Еще синева – обнаружились пробелы перед двоеточиями. Зато после двоеточий пробелы не всегда были. Митя почесал живот – то самое место, куда она вчера днем вдруг уткнула свой палец, – и вдруг, обнаружив два пробела перед вопросительным знаком, почувствовал едва ли не физическую неприязнь к ней. Как тот персонаж Стендаля, который увидел на ножках красавицы чулки в сборках; Митя вдруг это вспомнил.

– Вот черт!!! – громко закричал он.

– Что такое? – из-за двери спросила жена.

– Да тут какая-то графоманка свой бред прислала!

Он закрыл файл, потом перенес папку в корзину, а из корзины стер.

Компьютер спросил его: «Вы действительно хотите безвозвратно удалить эту папку?»

Митя ему ответил: «Да».

Страх. Рассказ моего приятеля

жизнь! зачем ты мне дана?

Мой приятель, сорока девяти лет, женился (до этого он лет пять был в разводе). Женился на женщине сильно моложе себя, но не фатально – ей было тридцать. Почему я говорю «было»? Нет, она, слава богу, жива и здорова. Просто он через полгода развелся снова.

Причиною развода было его принципиальное нежелание заводить детей. А она, как раз наоборот, очень этого хотела. Правда, до свадьбы они этот вопрос не обсуждали.

– Почему? – спросил я.

– Да как-то так, – усмехнулся он. – Зато потом мы очень долго обсуждали вопрос, почему мы это не обсуждали.

– Ну а это почему?

– Она говорила, что для нее это было ясно как день. Дескать, что тут обсуждать? Замужество – значит, дети. Брак – это дети. Семья без детей – это не семья. Мужчина, который делает предложение женщине, тем самым предлагает ей стать матерью его детей. Ну, или хотя бы одного ребенка. Вот так она говорила.