— Потому что на моих руках умалишенный брат. Я не могу отлучаться надолго. И в этом виноват мой отец. Вскружил моей матери голову. Она была чешкой. Я родился в 42‐м.

— Вы уцелели благодаря разводу. Иначе бы оказались в гетто.

— Я-то уцелел. Но не моя мать. Вы знаете, что такое растить ребенка одной, в войну, даже не в гетто? К тому же это была такая любовь! Мать сходила с ума. После войны отец к ней вернулся. О, счастье! В сорок седьмом году она родила младенца, с которым я и вожусь до сих пор. Отец же в сорок восьмом слинял к своей пассии в Прагу, с концами. Он сломал нам жизнь. Сначала сломали ему, потом он — нам.

— Вы виделись с ним?

— Редко. Тайком от матери. Мне кажется, он любил меня. Он написал мне письмо.

— Где оно?

Михал постучал по нагрудному карману.

— Только не сейчас. Пора в путь. В плане много объектов, лучше увидеть их засветло.

Щели

Мы вернулись к вокзалу, прошли под гулким мостом и оказались в бедной части города, где и находилась улица Сейл.

Дом № 57. Здесь жил Кин. На его рисунке здание выглядело иначе. К счастью, ворота были открыты. Мы прошли во внутренний двор и увидели торец с выступающими балконами. Тот же ракурс. Кин рисовал именно отсюда, где мы сейчас стоим.

— Эта улица мне хорошо известна, — тяжело вздохнул Михал.

— А что с этой улицей?

— Ничего. Я очень рад, что удалось идентифицировать здание.

По части других «объектов» — деталей домов или улиц в сложных ракурсах — нас ждала консультация градостроителей, знакомых Михала. Милые пожилые люди, вооружившись увеличительными стеклами, рассматривали подолгу каждый рисунок. «Возможно, улица такая-то, если смотреть на нее с угла такого-то. Это дом на горе, если смотреть на него со стороны такой-то площади», — делились они вслух своими соображениями, и Михал все записывал. Эта миссия ему явно нравилась.

Вооружившись новыми знаниями, мы двигались по маршруту градостроителей. История Кина проступала на глазах, а история красавца отца все еще таилась в нагрудном кармане.

— Почему вы сменили фамилию?

— Я? Нет, это отец. Видимо, он счел, что с Перлзе карьеру не сделаешь.

— Но ведь и с Палкой ему не шибко везло…

— Паалка, «а» протяженное!

Я исправилась.

— Кстати, в Терезине ставили «Летучую мышь». В концертном исполнении. Не повлияло ли это на его выбор?

Михал пожал плечами, в нагрудном кармане зашуршало письмо.

— Не знаю. Но расплачиваться приходится мне. Ученики рисуют на меня карикатуры… Не очень, прямо скажем, приличные. Думаю, ваш Кин тоже бы не удержался.

«Темная ночь черными складками падала на островки света. Из бесцветной монотонности стен щерились щели ворот», — сочинял Кин, возвращаясь домой после романтического свидания. Мы с Михалом, похоже, шли той же улицей с черными прорезями щелей в железных воротах. Михал всю дорогу извинялся — к себе пригласить не может, снял то, что по карману учителю географии в средней школе.

Я попросила у него письмо.

— Это не чтение на сон грядущий, отдыхайте.

Михал Палка и его друг-градостроитель, Брно, 2006. Фото Е. Макаровой.

Разорванная непрерывность

Хостел с душем в конце коридора, темный паркет, узкая кровать с белым бельем. Выходит, Михал лгал про гостевую комнату в квартире. Может, в его жизни, о которой я почти ничего не знаю, произошли внезапные изменения? С чего ему пришло в голову про нацистку, влюбленную в его отца? А что, если это правда и именно благодаря ей Францу впоследствии удалось так выграться в образ нациста? В данном киноамплуа он подвизался в ГДР, где своих за глаза хватало. Наверное, об этом говорится в письме, потому-то Михал мне его не оставил.

Я еле дождалась утра. Михал ждал меня у входа. Свежевыбритый, пахнущий одеколоном.

— Где письмо?

Он постучал кулаком по нагрудному карману.

— Можно прочесть?

— Да. Но не сейчас. Есть загвоздка. Мне нужно к брату. Справитесь в архиве без меня?

— Нет. Я поеду с вами.

Михал пытался отговорить меня, но никакие доводы не работали. Мы сели в трамвай. Долго куда-то ехали. Окраины советской эпохи одинаковы во всех странах варшавского блока. Вертикальные корпуса, горизонтальные корпуса… Что-то вроде Химок. Остановились мы у углового подъезда серой пятиэтажки. Михал воткнул ключ в замочную скважину, нагрудный карман прошуршал. Войдя в подъезд, мы поднялись на третий этаж и встали у двери с именем «Петр Палка». После некоторого замешательства Михал сказал:

— Давайте так. Вот письмо, внизу есть лавочки, там можно курить. Если что, позвоните в домофон.

Все-таки Михал решил не знакомить меня с братом, но зато в моих руках оказался вожделенный конверт.

Лавочки пустовали, выбирай любую. Как в нашем химкинском дворе по утрам.

«Возвращение. Любимому сыну Михалу. 1971 год». Восемь страниц на машинке, второй экземпляр. Странно, письмам обычно названий не дают и не пишут их под копирку. Разве что поэты… Заглянула по привычке в конец: «Никто из нас не может стать прежним, невозможно вернуть то, что было в тот момент, когда нас разлучила судьба. Дорога обратно привела бы в прошлое, а туда дороги не идут. Разорванную непрерывность склеить невозможно».

Бедный Михал!

— Елена, — послышался голос откуда-то сверху. Я подняла голову. Михал махал рукой из окна. — Все в порядке, открываю подъездную дверь!

Петруша

Странное существо с раздутой шарообразной головой и тщедушным телом сидело за столом и громко жевало что-то хрустящее.

— Это мы любим, правда, Петруша? Посмотри, кто к нам пришел!

Петруша продолжал есть.

Сцена из романа Фолкнера «Шум и ярость» — дурак по имени Бенджи и его безотказная няня-негритянка. Он ест, она радуется. Правда, фолкнеровскому Бенджи было тридцать три. Петруша вдвое старше, но на свои годы не тянет. Ни одной морщины на лице. Мысли старят.

Михал усадил меня за стол, предложил чаю. Мне же хотелось одного — прочесть письмо.

— Так-то Петруша мирный, — сказал Михал, пытаясь извлечь из его рук упаковку, которую тот, сопя и кряхтя, вылизывал.

— Встань, пожалуйста, из‐за стола и выкинь грязь в мусорное ведро!

Петруша повиновался.

— Ему нравится выкидывать. На улице тормозит у каждого мусорного бака. Подберет что-то с земли — ветку, опавший лист, трамвайный билет… и туда. Так-то он мирный. Никого не обижает. А его… жуть как. И из‐за вида, конечно, да еще эта фамилия каверзная. Больше всего на свете он любит глобус. Мы с ним по сто раз одни и те же страны изучаем… Петруша, — окликнул его Михал, — поди-ка сюда! Поздоровайся с Еленой! Она тебе глобус в подарок принесла! — Михал снял глобус с этажерки и вручил мне.