– Это был английский капитан, – шепчу я, – тот, который тогда…

Работник трет себе расцарапанную руку.

– Вы видели сон, учитель, и упали с кровати, – говорит он. – Вообще ничего не слышали и чуть меня не пришибли.

Я его не понимаю, я совершенно разбит и измучен. Потом вижу в своей руке трость. Откладываю ее и сажусь на кровать. Вольф прижимается к моим коленям.

– Дайте мне стакан воды, матушка Шомакер, – говорю я, – и идите спать.

Но сам больше не ложусь, а, завернувшись в одеяло, сажусь к столу. Свет не выключаю.

Так я сижу долго, неподвижно, с отсутствующим взглядом, как могут сидеть только солдаты, когда они одни. Через какое-то время мне становится неспокойно, появляется ощущение, что в комнате кто-то еще. Я не шевелюсь, но чувствую, как медленно глаза снова обретают живой взгляд, способность видеть. Приподняв веки, я понимаю, что сижу напротив зеркала, висящего над умывальным столиком. Волнистая амальгама смотрит на меня потемневшим лицом с черными подглазьями. Мое собственное лицо…

Я встаю, снимаю зеркало и ставлю его в угол, развернув к стене.

Рассвело. Я иду в школу. Малыши сидят, сложив ручки. В глазах еще совсем робкое детское изумление. Они смотрят на меня с такой верой, таким доверием, что я вдруг ощущаю словно толчок в сердце…

Вот, я стою перед вами, один из сотни тысяч банкротов, у которых война отняла всяческую веру и почти все силы… Я стою перед вами и физически чувствую, насколько в вас больше жизни, сопряженности с ней, – а я стою перед вами и должен бы быть вашим учителем, наставником. Чему мне вас учить? Сказать вам, что через двадцать лет вас высушит и искалечит, что вы окажетесь обмануты в своих самых свободных порывах и безжалостно отштампованы в грошовый товар? Или рассказать вам, что вся образованность, культура, наука всего лишь чудовищная насмешка, пока люди во имя Бога и человечества уничтожают друг друга газом, железом, порохом и огнем? Чему мне учить вас, маленькие мои, вас, кто только и остался чистым в эти страшные годы?

Чему я могу вас научить? Рассказать вам, как срывать кольцо с гранаты и бросать ее в человека? Показать, как заколоть кого-нибудь штыком, забить прикладом, зарубить лопатой? Или нацелить ствол винтовки на такое непостижимое чудо, как дышащая грудь, живые легкие, пульсирующее сердце? Рассказать, что такое тетания, раздробленный позвоночник, проломленный череп? Описать, как выглядят разбрызгавшиеся мозги, раскромсанные кости, вывалившиеся кишки? Изобразить, как стонут раненые в живот, хрипят раненые в легкие, сипят раненые в голову? Больше я ничего не знаю! Больше я ничему не учился!

Или подвести вас к коричнево-зеленой карте и, водя по ней пальцем, показать, где была убита любовь? Объяснить, что все ваши учебники – это сети, при помощи которых беззлобные души заманивают в чащобы фраз и за проволочные ограждения извращенных понятий?

Я стою перед вами, запачканный, грешный, и вообще-то должен вас просить: оставайтесь такими, как есть, не дайте превратить теплый свет детства в бушующее пламя ненависти! Ваши мордашки светятся невинностью – и мне вас учить? За мной гонятся кровавые тени прошлого – куда же мне к вам? Разве сам я сначала не должен стать человеком?

Я чувствую, как тело пронизывает судорога, будто я сейчас превращусь в камень и рассыплюсь. Медленно опускаясь на стул, я понимаю, что не могу больше здесь оставаться. Я пытаюсь на чем-то сосредоточиться, но не получается. Только через какое-то время, которое кажется мне бесконечным, оцепенение проходит. Я встаю.

– Дети, – с трудом говорю я, – вы можете идти. Сегодня уроков не будет.

Малыши смотрят на меня, как будто я шучу. Я киваю.

– Честное слово, идите играть, на целый день, в лес или с вашими собаками, кошками… И приходите завтра…

Ребята с грохотом бросают пеналы в ранцы и, задыхаясь, болтая без умолку, теснятся к выходу.

Я собираю вещи и иду в соседнюю деревню проститься с Вилли. Он у окна, одетый по-домашнему, разучивает на скрипке «Весной начинается новая жизнь». Стол заставлен едой.

– Третий заход сегодня, – довольный, объясняет он. – Я обнаружил, что могу есть про запас, как верблюд.

Я говорю ему, что сегодня вечером уезжаю.

– Я тебе кое-что скажу, Эрнст, – задумчиво произносит он. – Да, здесь скучно. Но пока у меня такая кормежка, – он кивает на стол, – и десять лошадей не вытащат меня из этой конюшни Песталоцци. – Он достает из-под дивана ящик бутылочного пива. – Ток высокого напряжения, – улыбается он, подставляя этикетку под свет.

Я долго смотрю на него и говорю:

– Господи, Вилли, как бы я хотел быть таким же, как ты.

– Еще бы, – усмехается он и с хлопком открывает бутылку.

Когда я иду на вокзал, из соседнего дома выбегают девочки с чумазыми мордашками и развевающимися лентами в волосах. Они только что похоронили в саду крота и молились за него. Девочки приседают и протягивают мне ручки.

– До свидания, господин учитель.

Отец кладет мне руку на плечо…

– Эрнст, мне нужно с тобой поговорить.

Я, конечно, догадываюсь, о чем пойдет речь. Уже несколько дней он ходит с озабоченной миной и все время на что-то намекает. Но до сих пор мне удавалось увиливать, потому что я редко бываю дома.

Мы идем ко мне в комнату. Он с подавленным видом садится на диван.

– Мы беспокоимся о твоем будущем, Эрнст.

Я беру с книжной полки пачку сигар и предлагаю ему. Его лицо несколько проясняется, поскольку сигары хорошие; они у меня от Карла, а Карл не курит буковые листья.

– Ты действительно бросил школу? – спрашивает отец.

Я киваю.

– Почему?

Я пожимаю плечами. Как ему объяснить? Мы совершенно разные люди, и до сих пор так хорошо понимали друг друга только потому, что вообще друг друга не понимали.

– И что теперь? – продолжает отец.

– Что-нибудь, – говорю я. – Какая разница?

Он испуганно смотрит на меня и начинает рассуждать о достойной профессии, о движении вперед и месте в жизни. Я растроганно, скучая, слушаю его и думаю, как странно, что этот человек – мой отец, который раньше распоряжался моей жизнью. Но он не был мне защитой в те годы, что я провел там, он не мог мне помочь даже в казарме, где любой унтер-офицер был сильнее его. Мне пришлось со всем справляться самому, и не имело никакого значения, существует он или нет.

Когда отец замолкает, я наливаю ему коньяк.

– Послушай, папа, – говорю я, подсаживаясь к нему, – может быть, ты и прав. Но я научился жить в яме под землей, питаясь коркой хлеба и жидким супом. И если не стреляли, то уже было хорошо. Старый барак казался мне роскошью, а соломенный матрац на постое и подавно раем. Ты должен понять: того факта, что я жив и больше не стреляют, мне пока достаточно. На те крохи, что мне нужны, я, пожалуй, заработаю, а для всего остального у меня впереди целая жизнь.