В триклинии о Бастии забыли, как только она ушла на свою половину.

— Карбон уверяет меня, что связал силы Суллы в Клузии, — сказал Мутил своим легатам.

— Ты этому веришь? — спросил Лампоний.

Мутил нахмурился:

— У меня нет оснований не верить ему, но я, конечно, не могу быть полностью в этом уверен. А у тебя есть основания думать иначе?

— Нет, кроме того, что Карбон — римлянин.

— Правильно, правильно! — воскликнул Понтий Телезин.

— Фортуна изменчива, — молвил Тиберий Гутта из Капуи. Лицо его лоснилось от жира жареного каплуна с хрустящей масляной корочкой, начиненного каштанами. — На данный момент мы сражаемся на стороне Карбона. После того как побьем Суллу, можем напасть на Карбона и римлян и содрать с них шкуру.

— Точно, — улыбаясь, согласился Мутил.

— Мы должны сейчас же идти на Пренесте, — сказал Лампоний.

— Завтра, — быстро добавил Телезин.

Но Мутил энергично замотал головой:

— Нет. Пусть люди отдохнут здесь еще дней пять. У них был трудный переход, и им еще предстоит преодолеть Латинскую дорогу. Когда они подойдут к фортификациям Офеллы, у них должны быть силы.

Итак, вопрос обсудили с перспективой относительного безделья в следующие пять дней. Обед закончился значительно раньше, чем предполагал управляющий. Занятый на кухне со слугами, он ничего не видел, ничего не слышал. И его не оказалось там, когда хозяин дома приказал своему огромному слуге-германцу отнести его в комнату хозяйки.

Бастия голая стояла на коленях на подушках своего ложа, с широко раздвинутыми ногами, а между ее блестящих бедер виднелась мужская голова с сине-черной гривой волос. Плотное, мускулистое тело мужчины распростерлось на ложе так непринужденно, словно принадлежало спящей кошке. Бастия откинулась назад, поддерживая себя руками, ее пальцы впились в подушки.

Дверь тихо отворилась. Слуга-германец застыл с хозяином на руках, словно переносил молодую жену через порог ее нового дома. Он ждал дальнейших приказаний с молчаливой выносливостью человека, находящегося вдали от родного дома, не знающего ни латыни, ни греческого, постоянно терзаемого болью потерь и не способного выразить эту боль словами.

Глаза мужа и жены встретились. В ее взгляде блеснуло торжество, ликование. В его взгляде — изумление без отупляющего, болеутоляющего шока. Невольно его глаза скользнули по ее потрясающей груди, по глянцу ее живота, и вдруг все заволокло слезами.

Молодой грек, поглощенный своим занятием, уловил какую-то перемену, напряжение в женщине, не связанное с его действиями, и приподнял голову. Ее руки, как две змеи в мгновенном броске, обхватили его голову и прижали к себе, не отпуская.

— Не останавливайся! — крикнула она.

Не в состоянии отвести глаз, Мутил смотрел на взбухшие соски, готовые лопнуть. Бедра ее двигались, мужская голова, засунутая между ними, двигалась в такт. А потом на глазах своего мужа Бастия вскрикнула и отчаянно застонала. Мутилу казалось, что это длилось вечно.

Потом она отпустила голову и столкнула молодого грека, который скатился с ложа и остался лежать на спине. Его охватил такой ужас, что он почти перестал дышать.

— Ты ничего не можешь сделать вот этим, — сказала мужу Бастия, показывая на опадающую эрекцию раба, — но язык у тебя здоров, Мутил.

— Ты права, язык здоров, — согласился он, осушив слезы. — Он чувствует вкус. Но его не интересует мерзость.

Германец унес его из комнаты Бастии в его собственную спальню и осторожно уложил на кровать. Потом, закончив все необходимые дела, оставил Гая Папия Мутила одного. Без соболезнования, без всяких заверений. «И это проявление самого большого милосердия», — подумал Мутил, зарывшись в подушку. Перед его глазами все еще стояло тело жены, ее груди с набухшими сосками, и эта голова — эта голова! Эта голова… Ниже пояса ничто не шевельнулось. Там никогда больше не могло шевельнуться. Но остальная часть его тела знала, что такое пытки и мечты, и жаждала любого проявления любви. Любого проявления!

— Ведь я не умер, — прошептал он в подушку, почувствовав подступившие слезы. — Я не умер! Но, клянусь всеми богами, лучше бы я умер!

* * *

В конце июня Сулла покинул Клузий. С собой он взял свои пять легионов и три легиона Сципиона. Помпея он назначил командовать оставшимся войском. Это решение было не слишком благосклонно воспринято другими его легатами. Но поскольку Сулла был Суллой и никто активно с ним не спорил, старшим остался Помпей.

— Покончи с ними, — сказал он Помпею. — У них людей больше, чем у тебя, но они деморализованы. Однако когда они обнаружат, что я ушел совсем, они нападут. Следи за Дамасиппом, он самый умный среди них. Красс справится с Марком Цензорином, а Торкват должен разобраться с Карринатом.

— А Карбон? — спросил Помпей.

— Карбон — пустое место. Он заставляет своих легатов командовать за него. Но не радуйся, Помпей. У меня для тебя другая работа.

Неудивительно, что Сулла взял с собой легатов старше Помпея. Ни Ватия, ни старший Долабелла не перенесли бы такого унижения — исполнять приказы двадцатитрехлетнего юнца. Уход Суллы последовал сразу же после получения сообщения о самнитах, что потребовало его немедленного прибытия к Пренесте, чтобы успеть расположить войско до того, как подойдут самниты.

Тщательно разведав обстановку во всем регионе со стороны Рима, Сулла точно знал, что делать. Пренестинская и Лабиканская дороги были теперь перекрыты стеной и траншеей, построенными Офеллой. А Латинская и Аппиева дороги оставались открытыми. Они все еще соединяли Рим и север с Кампанией и югом. Если Сулла победит в этой войне, жизненно важно, чтобы сообщение между Римом и югом находилось под его контролем. Этрурия истощена, но в Самнии и Лукании еще достаточно и людей, и продовольствия.

Сельская местность между Римом и Кампанией была сложной. Со стороны побережья тянулись Помптинские болота, через которые из Кампании пролегала прямая Аппиева дорога, кишащая комарами. Вблизи Рима она наконец поднималась и шла отрогами Альбанских холмов. Вообще-то это были не холмы, а настоящие грозные, труднопроходимые горы, подножиями которых служили продукты извержения древнего вулкана. Собственно гора Альбан высилась между Аппиевой дорогой и другой, материковой, Латинской. К югу от Альбанских холмов другой горный хребет отделял Аппиеву дорогу от Латинской, таким образом не позволяя соединиться этим двум главным артериям на всем пути от Кампании почти до самого Рима. Для военных маршей всегда предпочитали Латинскую дорогу. Люди заболевали, если подолгу шли по Аппиевой дороге.

[Карта 6 - "Победа Офеллы при Пренесте и занятие Суллой Латинской дороги"]

Поэтому Сулле лучше было остановиться на Латинской дороге, но в месте, откуда, если возникнет необходимость, он сможет быстро перебросить войска на Аппиеву. Обе дороги тянулись по внешним склонам Альбанских гор, но Латинская дорога проходила через ущелье на восточном откосе горного кряжа и дальше, до самого Рима, пролегала по более ровному месту между этой возвышенностью и горой Альбан. В месте, где ущелье выходило на гору Альбан, короткая побочная дорога огибала с запада эту центральную вершину и вливалась в Аппиеву дорогу совсем близко от священного Немейского озера и храмовой территории.