Дина не ответила.

Взошла луна. Было поздно.

Ертрюд там не было. Дине не удалось выманить ее из углов ни на миг.

Зато Иаков ворчал, как мельница. В пять утра Дина принесла зайца, который висел под крышей людской, взяла нож и освежевала то, что от него осталось.

Получилось это у Дины не сразу. Наконец шкура снялась. Хотя и с трудом… Мертвая тушка поджала синие голые лапки, как только Дина отпустила ее. Словно заяц все еще пытался избежать конца.

Дина стала разделывать тушку. Непривычные к этой работе руки двигались медленно. С каждым куском, что отделялся от недавнего целого, которое уже ничем не напоминало несчастного зайца, оглушительный крик становился тише.

Ветер завывал под стенами дома. Нож скрежетал о кости. Крик постепенно замирал. И вот Ертрюд встала рядом с Диной, лицо у нее было совершенно нетронутое — воцарилась блаженная тишина.

Дина положила куски зайчатины в холодную воду. Они были покрыты синеватой пленкой, на глазах у Дины пленка переливалась всеми цветами радуги. Сквозь воду.

Дина спрятала чан с зайцем под крышку скамьи, что стояла в сенях. Вымыла стол. Убрала потроха и шкурку так, чтобы питающиеся падалью звери и птицы не вытащили все наружу.

Руки у нее распухли после работы в холодной воде. Она растерла их, чтобы согреть, и до наступления утра ходила по комнатам. Потом медленно разделась и легла, усадьба уже просыпалась.

Любите и вы пришельца; ибо сами были пришельцами в земле Египетской.

Второзаконие, 10:19

Рейнснес пробуждался от оцепенения. Еще трудно было делать окончательные выводы. Но матушка Карен считала, что пробуждение началось тогда, когда Дина попалась в сети, которые называют ответственностью. И она не пропускала случая, чтобы похвалить ее.

— Ты достойная вдова купца, милая Дина, — говорила она иногда. Умалчивая при этом, что Дине следовало бы быть еще и хозяйкой.

Годы давали себя знать. Матушка Карен перебралась из мансарды вниз, в комнату рядом с большой гостиной. Ей стало трудно подниматься по лестнице.

Наняли опытного плотника, и он убрал стену между двумя комнатами. Теперь у матушки Карен было достаточно места и для кровати, и для книжного шкафа.

Ей было необходимо иметь у себя в комнате эти вещи да еще старинное кресло в стиле барокко, с высокой спинкой.

Ключ всегда торчал в замке книжного шкафа, но никто, кроме матушки Карен, не открывал его.

В комнате заменили обои и выкрасили все светлой краской. Дина оказалась хорошей помощницей. На время между ней и матушкой Карен был заключен безмолвный договор.

Деловая хватка Дины и ее способность к любому ремеслу нравились матушке Карен. И она думала в который уж раз: «Хоть бы Дина проявила такую же хватку и во всем остальном, что касается Рейнснеса!»

Или бормотала себе под нос:

— Хоть бы Дина вышла замуж за хорошего человека!

Вениамин подрос и начал знакомиться с Рейнснесом. Теперь он доходил до морских пакгаузов и лавки с одной стороны и до летнего хлева на склоне — с другой. Упрямый, как росток вербы, он шагал повсюду в сопровождении Ханны, дочери Стине. Чтобы познакомиться с миром, лежавшим за пределами белого дома. И всегда между бровями у него лежала глубокая морщинка.

Он так и не привык говорить слова «мамочка» или «мама». Ему некого было звать папой. Но он находил тепло во многих объятиях.

И у каждого было свое имя. И свой запах.

Даже с закрытыми глазами он безошибочно угадывал, кому принадлежит тот или иной запах. Он распоряжался в усадьбе всем. И его нисколько не заботило, что у людей могли быть другие дела. Кто-то всегда был с ним, если он в этом нуждался.

Больше всех он любил Стине. От нее пахло морскими водорослями и созревшей на солнце черникой. Бельем, провисевшим ночь на улице. Руки у нее были как мягкие, добрые зверьки. Смуглые, с коротко остриженными ногтями.

Темные жесткие волосы Стине прилегали к вискам. Они не вились, как у Дины надо лбом, даже когда Стине потела. Вениамину нравилось, как пахнет Стине, — точно ящик со специями. Даже земляника за выгоном не пахла так хорошо.

У матушки Карен были добрые глаза, и она знала много историй. Слова слетали у нее с губ словно подхваченные ветром. Она была похожа на свои цветы, что росли в горшках на подоконнике и всегда болели зимой.

Дина была далекой, как непогода на море. Вениамин не часто искал ее общества. Но по ее глазам он понимал, кому принадлежит.

Она не рассказывала никаких историй. Однако клала руку ему на затылок. Рука была твердая. И Вениамину было приятно.

Дина сажала его на лошадь, только если у нее было время самой идти рядом и вести лошадь под уздцы. Она спокойно разговаривала с Вороным. Но смотрела только на Вениамина.

Все говорили, что Ханна — дочка Стине. Хотя на самом деле она была собственностью Вениамина. У нее были пухлые пальчики и глаза как кофейные зерна. Когда Ханна моргала, на щеках у нее дрожали длинные прямые ресницы.

Иногда у Вениамина при виде Ханны начинало ломить в груди. Внутри как будто что-то рвалось. Он никак не мог решить, больно ему или приятно. Но ломило точно.

Однажды на берег в Рейнснесе сошел художник с мольбертом, плетеной корзиной и холщовым мешком, полным кистей и тюбиков с краской.

Он хотел только засвидетельствовать свое почтение хозяйке Рейнснеса, с которой познакомился в Хельгеланде несколько лет назад. Он попросил капитана подождать, пока он сплавает туда и обратно. Очень быстро. Когда час спустя после назначенного времени художник не вернулся, капитан послал за ним — пассажиры с нетерпением ждали отплытия.

Кончилось тем, что капитан отправил на берег багаж художника и пароход ушел дальше без одного пассажира. Художник тем временем сидел в курительной комнате и слушал, как Дина играет на виолончели.

В последний год Дина часто приносила свою виолончель вниз, когда в Рейнснес приезжали гости.

В тот льдисто-синий вечер фьорд словно парил в воздухе.

Художник назвал это сверкающим чудом. Фата-морганой. Он останется в Рейнснесе до следующего парохода, игра света и тени здесь похожа на шелк и алебастр.

Однако пароход приходил и уходил много раз, прежде чем художник положил последний мазок.

Этот странный человек стал для Дины новым господином Лорком. Несмотря на то что во всем был полной его противоположностью.

Появление художника в Рейнснесе в один из июльских дней походило на извержение клокочущего вулкана. Говорил он на ломаном шведском языке с каким-то чужеродным выговором и пил собственный ром, который привез в глиняном сосуде с краником.

Загорелое, обветренное морщинистое лицо художника обрамляли седые волосы и борода. Нос высился на лице как внушительный горный хребет.