— Это психоанализ? — серьезно спросила Лиз. Во всем, что не касается работы, Лиз чиста и невежественна, как подписчик «Книги месяца», безропотно поедающий все, что ему присылают.

— Не совсем. — Тут я широко улыбнулся: — Давай больше не будем об этом.

— Нечего надо мной смеяться! — вскинулась она. — Я так хотела с тобой увидеться — ты мой лучший друг! А теперь из-за этих чертовых сухарей между нами выросла огромная стена. Я ужасно расстроена… — В голосе Лиз появился намек на слезы, что было вовсе на нее не похоже.

— Брось, — примирительно сказал я, тоже вставая, — я вовсе не хотел, чтобы между нами выросла стена. И я страшно рад тебя видеть.

Я сел на подлокотник ее кресла, она притянула к себе мое лицо, и мы несколько раз поцеловались — как никогда не целовались прежде. В теплой светлой комнате на вершине башни, посреди черной ночи, мы словно остались вдвоем, далеко-далеко от остальных людей. И я знал, что должен сделать следующий шаг — прочь или навстречу. Я питал к Элизабет очень теплые чувства и потому не хотел начинать теперь ничего такого, на что мы до сих пор не решились и чему не могли пока полностью отдаться. Я не знал, готов ли я к этому. Слишком я заплутал в собственном прошлом и оттого не мог ясно думать о настоящем, об Элизабет и ком бы то ни было. Нет, так нельзя. Я встал и отошел в сторону. На столе лежали сигареты, я взял одну и медленно раскурил, словно то была гаванская сигара за пятнадцать шиллингов.

— Грег, признай, пожалуйста, одну вещь, — сказала Лиз вставая. — И я сразу уйду. У тебя внутри все смешалось, верно? Раньше такого не было… когда мы оба работали в Голливуде.

— С тех пор много воды утекло.

— Ты имеешь в виду войну и все такое?

— Да. Войну и все такое.

— Я не об этом, — возразила Лиз. — Про войну я как раз понимаю. Тут дело только в тебе… Тебя словно перетряхнули и взболтали… верно?

— Наверное, Лиз, — кивнул я. — Все это было во мне и раньше, а вот болтанка началась недавно.

— Я приехала только на пару дней, Грег. Обещаешь, что объяснишь мне все до моего отъезда? Хотя бы попытаешься. Я волнуюсь, а волноваться я не люблю.

— Обещаю рассказать тебе все, что можно рассказать, даже если на это потребуется целый день.

— Послезавтра, может быть? — предложила она, просияв: Лиз обожала планировать и устраивать пикники. — Я узнаю, где можно взять машину.

Она кивнула, улыбнулась и двинулась к выходу. Почему-то мне было больно на нее смотреть. У двери Лиз развернулась и еще раз на меня взглянула; только тут я заметил, как она устала — долгий перелет через Атлантику не прошел даром. Она показалась мне какой-то покинутой, всеми брошенной, и ее знакомая ослепительная красота приобрела странную мягкость; она могла бы быть заколдованной королевой из какой-нибудь легенды. Даже в этот миг я лихорадочно соображал, нельзя ли сочинить какую-нибудь сцену для нового фильма, в которой она выглядела бы вот так.

Прозвучал ожидаемый вопрос:

— О чем ты думаешь?

— Я думал, что надо немного изменить финальную сцену, — ответил я. — Чтобы ты выглядела точь-в-точь как сейчас. Ну, беги, девочка, тебе надо выспаться.

— Тебе тоже. Хватит расхаживать по комнате, Грег. Будет чертовски обидно, если я не смогу заснуть из-за твоих браддерсфордских любовных похождений. Увидимся за обедом… Как приятно это знать, правда?

— Правда, Лиз. Сладких снов, дорогая моя.

Когда она ушла, комната показалась мне дьявольски пустой и одинокой. Я чувствовал себя плоским и холодным, как остывший блин. Мне бы не помешало выпить виски, но в номере его не было. Спать по-прежнему не хотелось, а я не люблю ложиться поздно, когда работаю: главным образом потому, что на следующий день мне не работается. Раздевшись, я проглотил две таблетки мединала и запил последние горькие крошки стаканом воды. Я знал, что мединал действует на меня медленно, но ничего другого у меня не было: если тихонько полежать, ни о чем не думая, рано или поздно снотворное сделает свое дело. Так и ночь пройдет. Мы, повелители Земли, теперь постоянно пытаемся убить время и, как правило, тупым предметом. Постельное белье было холодным: видимо, его хранили в рефрижераторной камере. Я подумал, что наши ученые, вместо того чтобы возиться с атомом, могли бы предложить своим боссам какой-нибудь способ поместить треть населения планеты в холодильник на пару-тройку месяцев, разом решив проблемы с питанием и транспортом. Если бы засыпание было приятным и мы бы знали, что никакого вреда здоровью такой сон не причинит, миллионы людей не стали бы дожидаться, пока их выберут для эксперимента, а выстроились бы в очередь у дверей нового министерства. (Человеческий холодильник — челхолод?) Я несколько минут раздумывал, не пригодится ли эта идея для нового сценария. Добровольцы, у которых было время на сон и которые на несколько месяцев избавлялись от бесконечного нытья, обмана и запугиваний, после пробуждения начали бы громко хохотать над нашей нелепой политической, экономической и социальной жизнью, а потом без промедления учинили бы революцию, погрузив тысячи важных персон — чиновников и всевозможных начальников — в долговременный челхолод. Как часто бывает с идеями, приходящими поздно ночью, я не мог понять, стоит она чего-нибудь или я просто брежу. В любом случае теперь это не важно, нашептывал мединал, не важно… не важно. Я уснул. И при этом бодрствовал. Браддерсфордский туман рассеялся, и я очутился на новогодней вечеринке у Элингтонов. Праздник удался: так хорошо и весело мне не было с тех пор, как приехали Никси. Установилось что-то вроде Рождественского перемирия, вспомнил я. Мистер Элингтон приехал из-за границы, решив извлечь максимум пользы из присутствия Никси в конторе. Никси не возражал. Даже с Джо Эквортом они обменялись несколькими любезностями. Оливер Элингтон вернулся домой, разумеется, и это несколько оживило обстановку. Бена Керри вновь стали часто видеть с Евой — с Элеонорой Никси он явно больше не встречался. Мою статью напечатали в лондонской еженедельной газете, после чего я купил себе черный бархатный галстук и огромную изогнутую трубку фирмы «Петерсон». Иногда бывает так: тяжелый больной внезапно идет на поправку, начинает садиться и улыбаться, строить планы; то же нередко случается и с обществом, конец которого близок, — наступает короткое затишье, все вздыхают свободно и тешат себя жестокой иллюзией здоровья и благополучия. Именно в такой отрезок прошлого я угодил, и праздничный рождественский антураж лишь усиливал ложное ощущение всеобщего счастья. Чтобы проводить старый год и встретить новый, Элингтоны устроили эту вечеринку. В числе приглашенных был Джо Экворт с супругой и, разумеется, Джок Барнистон; про остальных я ничего не ведал. Когда я прибыл, во мне вновь пробудились старые колдовские чары; казалось, лишь вчера я восхищенно взирал на волшебное семейство с подножки трамвая.

Дверь открыла Ева, улыбчивая королева из сказки, закутанная в тончайший шелк. Мы не встречались в последние месяцы, а потому я очень обрадовался, увидев ее веселой и в добром здравии; я даже не расстроился, что ждала она Бена Керри и не смогла скрыть разочарования, увидев на пороге меня. Однако поговорить нам не удалось: Джо Экворт и советник Нотт, воинственный социалист, стояли в коридоре и громко спорили о политике, выпуская друг в друга клубы сигарного дыма.