— А это что, клетка для кур? — спросил он.

— Что-то вроде того, — ответил мистер Юбэнкс, посмеиваясь в кулак, — но не для кур, а для самых никчемных ниггеров и белой рвани, которая не нужна даже собственной родне.

— А по-моему, вполне практичный, — усмехнулся Фред, присев на корточки. — Когда придет мой черед, Руфи, хорони меня в нем.

— Ни в коем случае! Только через мой труп. — Мистер Юбэнкс весь вспыхнул, и на лбу у него выступили капельки пота. Расстроенный, он стал подниматься по тускло освещенной лестнице. На следующей день в городской газете появилась заметка о гибели Амоса, которую там называли «иронией судьбы». Статья называлась: «Разряд молнии убил прохожего на Фриз-стрит».

Еще через два года мистер Юбэнкс сам отправился на вечный покой, как, впрочем, и Фред Мак-Брум. Дело было в конце декабря 1968 года. Шел сильный град, а Фред возвращался домой из Нашвилла. Он ездил туда за сковородками и за мешком неочищенной муки: в то время студенты просто помешались на всем натуральном. Буря разразилась внезапно, и всего за несколько часов температура упала с сорока до двадцати восьми градусов. Хлынул дождь, но, несмотря на холод, так и не перешел в снегопад: земля еще сохраняла тепло. Деревья и кусты покрылись льдом, а черневшие дороги блестели, словно залитые лаком.

На извилистом и опасном шоссе № 70 фургон Фреда заскользил, сломал ограничительную сетку и скатился с обрыва. Падая, он посшибал саженцы кедров. По словам полицейских, местность выглядела так, словно кто-то упражнялся с мачете, срезая деревца то тут, то там. Фред Мак-Брум умер по дороге в городскую больницу. Его смерть была вопиющей несправедливостью, ведь он ушел всего в двадцать восемь лет. При этом оставил жену, трех маленьких дочек и секрет приготовления лучших булочек в городе.

И вот мы с Руфи снова спустились в подвал похоронного бюро и побрели среди гробов. Карл Юбэнкс-младший расписывал нам достоинства и недостатки каждой модели. Со времени предыдущего визита цены успели подрасти. «Дело процветает, — пояснил нам Юбэнкс-младший, — благодаря вьетнамской войне». Бюро Юбэнксов первым в Теннесси разработало «патриотическую модель» — гроб с красной, белой и голубой полосками, обивкой в виде флага — и предоставляло возможность заказать патриотическую музыку — скажем, марш Сузы, — которую оркестр колледжа мог исполнить в зале прощания или на кладбище. По желанию заказчика.

Руфи рыдала в скомканный носовой платок. На руках у нее сидела двухлетняя малютка Джо-Нелл, все время норовившая стянуть очки Юбэнкса-младшего.

— Ах ты, маленькая егоза, — он попытался сказать это ласково, но я поняла, что детей он не любит. Вспомнив, как понравился Фреду сосновый гроб, я подумала, что это его пожелание мы не решимся исполнить. Руфи тогда было всего двадцать семь, слишком мало для вдовы. Я-то знала, каково это — остаться одной. Если не работать до упаду, горе просто сводит с ума. Я по-прежнему жила в нашем домике у ручья, и каждый божий день мне казалось, что Амос вот-вот войдет с черного хода и спросит, готов ли ужин. В полусне мне чудилось, что он зовет меня по имени. С замиранием сердца я просыпалась, и клянусь вам, в воздухе витал его запах.

В семидесятом она стала обхаживать богатого парня по имени Уайатт Пеннингтон. Он был единственным сыном Мани и Альфреда, владельцев шерстобойни подле Сикамор-роуд. Мани, окончившая педагогический колледж Джорджа Пибоди, растила сынка для блестящего будущего, в которое, разумеется, никак не вписывалась вдова с тремя дочками на руках. Узнав о помолвке, Мани слегла. Себя она считала кем-то вроде местной королевы: ведь весь округ был назван в честь родни ее мужа. Ее же собственный род, Хавиланды, был и вовсе старинный: Мани клялась, что подпись одного из ее пращуров стоит на самой Великой хартии. Уже то, что Уайатт женился на простолюдинке, оказалось для нее кошмаром. Но мы с Амосом были еще и пришлые, так что Пеннингтоны просто рвали и метали.

— Техас! — восклицала Мани, наморщив носик. — Но это же совсем другой штат!

И что на это возразишь?! Раз мы приехали из Техаса, здешним было наплевать, кем мы там слыли: богатеями, середнячками или голытьбой. Мои предки были спекулянтами, а Амос родился в семье хозяев ранчо. Но кого здесь интересовало, каким чудом Прэй выжили в битве при Аламо?! Нет, местных зазнаек, и в особенности Мани, волновали лишь их собственные предания и родословные. Чужие легенды их не заботили. И я не тратила времени на рассказы о Техасе, о нашем ранчо, о стадах и персиковом саде. Было ясно, что Пеннингтоны уже составили свое мнение о нас. Так оно и бывает в маленьких городишках: местные всем скопом травят пришлых.

Многие тогда спрашивали меня, зачем Руфи вышла за Уайатта Пеннингтона. Ради денег? Ради славных предков, подписавших Великую хартию? Кто же знает… Когда-то она так радовалась возможности породниться с шотландскими королями. Но по правде говоря, Руфи не была гордячкой. Ей нравилось мести полы, месить тесто для хлеба и открывать по утрам парники с помидорами. В шкафу у нее висело всего четыре платья, что казалось мне просто позорищем, а из украшений она носила лишь золотой крестик, рождественский подарок отца. В других краях и в другое время она бы стала отличной горничной или примерной монахиней, но в Таллуле ей было уготовано выйти за испорченного и богатенького юнца.

Мани просто из кожи вон лезла, чтобы оттянуть венчание, но оно-таки состоялось вовремя. После медового месяца она стала требовать, чтоб сын начал работать.

— Можешь помогать мне в закусочной, — от чистого сердца предложила Руфи.

— Терпеть не могу запах дрожжей, — скривился Уайатт.

— Придется привыкнуть! — Мани аж топнула ножкой.

— Меня от него тошнит, — скорчил он рожу.

— Тогда выбирай, — отчеканила Мани. — Можешь работать в магазине мужской одежды: ты ведь прекрасно подбираешь галстуки к парадным костюмам. Или я устрою тебя страховым агентом.

— Даже не знаю, что лучше. — Уайатт разглядывал свои ногти. — Ни то ни другое мне не нравится.

— Сынок, дело и не должно тебе нравиться. Думаешь, отцу по нраву управлять шерстобойней?!

— Ха, папаша ничем не управляет! Играет себе в гольф, вот и все дела.

— Как, насмехаться над отцом?! Ты просто позор всей нашей семьи, — завопила Мани, — я вычеркну тебя из завещания!

— Ну-ну, — хмыкнул Уайатт и вжал голову в плечи, ожидая материнского подзатыльника.

Мани заявлялась в гости каждое воскресенье, в тот единственный день, когда Руфи не работала, и руководила перестановкой мебели. Мне же было велено оставить молодых в покое и приходить пореже. И она вечно просила Руфи отпустить девочек пожить у нее. «Для меня это такая радость», — сюсюкала она, подталкивая малышек к выходу. При этом все три бросали на меня умоляющие взгляды. Элинор тогда было двенадцать, Фредди — девять, а Джо-Нелл — четыре.

Кончилось тем, что Джо-Нелл стала прятаться, едва заслышав голос Мани. И сколько ее ни звали, она не откликалась. В то время она еще плохо говорила, но слух-то у нее был отменный, и к этой гостье она не выходила. Однажды ранним февральским утром я обнаружила ее за книжным шкафом. Голубые глазки пристально смотрели на меня. «Не бойся, деточка, — сказала я ей. — Мани уже ушла».