Но, несмотря на холодец, Руфи так исхудала, что обручальные кольца соскальзывали с ее пальцев, падали в раковину и проваливались в слив. Как-то раз она не заметила стеклянной двери в банке «Ситизенс» и сломала себе нос. Весь город предсказывал, что она не протянет и года. Лицо у ней стало белым, как пшеничная мука. Иногда она стряпала всю ночь напролет под радио, игравшее бравурные польки.

Примерно тогда же она стала выпивать. Пристрастилась к «Джеку Дэниелсу» и «Уайлд терки» и разбавляла ими свой чай со льдом. Как-то раз Фредди по ошибке потянулась к ее стакану, и Руфи метнулась к ней, словно коршун.

— Нет-нет, этой мой, — закричала она, стараясь первой дотянуться до стакана, но дочка опередила ее.

— А что в нем? — Фредди поднесла его к носу.

— Просто чай с сиропом от кашля, — буркнула Руфи и вырвала у нее стакан. Я бы даже забеспокоилась, но пила она отнюдь не каждый вечер, а лишь когда подступала хандра. В такие дни она запиралась в спальне, плакала, пила и слушала записи Фрэнка Синатры.

Через пару лет она бросила пить и стала обхаживать мистера Питера Креншо. Он был владельцем магазина дешевых товаров, который назывался «Игл 5-10» и конкурировал с «Кунс». Все началось с того, что Руфи купила пару голубых попугайчиков. Мистер Креншо был в полном восторге. Он помог ей выбрать клетку, птичий корм и перекладинку и даже сам установил зеркальце для птичек. Руфи рассказывала, что он провожал ее до самой улицы. Покупатели так и вылупились, глядя, как он улыбается ей вслед. Он был вдовец и бывший президент благотворительного общества. «Немного староват для моей Руфи, — подумала я, — но кому какое дело?»

На следующий день она снова пришла к нему и купила зеленого попугайчика. Но лишь когда бедняжка приобрела себе седьмую пташку, Креншо решился наконец пригласить ее на ужин. Они поели у лодочного дока, а затем зашли к ней домой на бокал свежего лимонада (и его, и целый поднос печенья с арахисовым маслом девочки приготовили сами). Руфи настолько повеселела, что у меня отлегло от сердца. Мистер Креншо приносил ей всяких гостинцев: орешки в шоколадной глазури из своего магазинчика, пластиковые кошелечки для мелочи и ароматные пузырьки «Май син». Девочки обожали этого старикана и, разумеется, его лавчонку. Джо-Нелл забиралась к нему на колени и требовала, чтобы он подвигал кадыком. Иногда он вытаскивал из правого уха четвертаки и дарил их Фредди и Элинор. Но главное, у него был песик, помесь боксера и дворняжки, который ходил за ним по пятам. Пса звали Смутьян, а вокруг правого глаза у него было большое черное пятно. Как и его хозяин, пес умел показывать фокусы: подавать лапку, притворяться мертвым и подвывать, когда пели «О, Сюзанна».

Руфи сказала, что Питер не прочь бы жениться, но в Ок-Ридж у него взрослая дочь, и она может рассердиться.

— Дурной знак, — сказала я ей. По возрасту он был ближе ко мне, чем к ней.

— Да не волнуйся. С дочкой я управлюсь, — подмигнула она, — есть у меня одно секретное оружие.

— Прямо как у Никсона! — рассмеялась я.

— Нет, я серьезно.

— И какое же?

— Ну, что для мужчины самый крепкий магнит? То, что у нас между ног.

— Руфи!

— Едва я затащу его в постель, он забудет про нашу разницу в возрасте.

— Не вздумай с ним спать! — У меня даже зашумело в ушах.

— Мамочка, поверь, я уже не невинная крошка и знаю, что делаю.

— И слышать про такое не желаю, — и я заткнула уши.

Одиннадцать недель спустя мистер Креншо продал свой магазин и переехал в Ок-Ридж. На этот раз Руфи перестала не только есть, но и стряпать. Я приносила ей куриный бульон, мясной рулетик, пирожки с лососем и лазанью, но она ни к чему не притрагивалась. Ее лопатки торчали словно два крылышка. Она целыми днями сидела в темной спальне, теребила в руках шарфик из магазина дешевых товаров и слушала Фрэнка Синатру, а в мусорном ведре снова появились бутылки из-под спиртного. Кроме того, она стала копить всякий никчемный хлам: баночки из-под соусов, газеты, жестянки и старые выпуски «Редбук». Кучи выросли сперва на кухне, а потом появились в столовой, коридоре и гостиной.

— Зачем тебе все это? — спрашивала я.

— Вот не могу ее выбросить, и все, — отвечала она, указывая на банку из-под французской горчицы, — а вдруг она мне пригодится?

Затем она выпустила попугайчиков из клетки, отдав в их распоряжение запасную спальню. Все накопленные газеты она расстилала там по полу, укрывая его от зерна и помета.

— Вы все подхватите какую-нибудь птичью болезнь, — твердила я ей, — разве закон не запрещает выпускать птиц из клеток?

— Следовало бы сочинить закон, запрещающий запирать их в клетки, — возражала она, — это жестоко.

Я уже опасалась самого худшего — беременности, но, как оказалось, напрасно; в чреве Руфи гнездилось лишь горе, пожиравшее ее заживо. Ровно через год после того, как мистер Креншо уехал из города, она повесилась на венецианских жалюзи в собственной спальне. Этого я никак не ожидала. Она не написала никакой записки, предоставив мне лишь гадать о причинах. Хуже всего было то, что нашла ее Элинор: вернувшись из школы, она наткнулась на болтавшуюся на окне мамочку.

К тому времени я слыла настоящим специалистом по похоронам. Когда я пришла к мистеру Юбэнксу, он похлопал меня по спине и сказал: «Минерва, я дам вам пятнадцатипроцентную скидку. В награду за то, что вы покупаете большую часть моих гробов».

Как я устала от всяких доброхотов, твердивших мне, что пора уже свыкнуться с невзгодами. Когда кто-то говорит тебе такое, сразу понимаешь: для такого умника что горе, что чесночная шелуха — все едино. Ведь есть же вещи, к которым нельзя привыкнуть! Нет, я не призываю упиваться бедой и всячески растравлять себя. Я лишь говорю, что горе никогда не проходит. Смерть близкого словно каменная скала, обрушившаяся к тебе во двор. Ты каждый день ходишь мимо этих глыб, острых, уродливых, неподъемных, и просто привыкаешь жить, несмотря на них. Одни обсаживают эти камни мхом и виноградом, другие оставляют как есть, а третьи собирают валуны один за другим и выстраивают из них себе стену.

Я заколотила свой дом у ручья и переехала к девочкам. Первым делом я изловила попугаев и подарила их вместе с клетками местной школе. Затем, засучив рукава, оттерла от грязи весь дом. Три месяца ушло на то, чтобы выволочь оттуда все банки, жестянки и газеты. Порой я валилась на постель от усталости, но все равно не могла уснуть: всю ночь слышала, как плачут девочки. Не знаю, хорошо ли я сделала, но только однажды отправилась в питомник и купила гортензию. Затем велела внучкам сесть за стол и написать маме письмо. «Напишите там все, что вы не успели ей сказать», — предложила я им. Потом мы вышли во двор, и я вырыла ямку. Они побросали туда свои письма, и мы посадили над ними гортензию. Деревце прижилось и стало цвести то кремовыми, то розовыми цветочками. Все то лето оно давало нам цветы и, что гораздо важнее, надежду.

Все эти годы я неотрывно возилась с кексами, дрожжами, духовками и детьми. Я превратила закусочную в гигантскую кухню. Там был длинный кухонный стол, на котором я месила тесто (по рецепту Аннетт Доннелл), а в четырех духовках постоянно пекся месячный запас шарлотки. Каждую среду я перерывала уйму газет в поисках рецептов. Годы шли один за другим, а я занималась все тем же: пекла, надписывала и замораживала. В глубокую заморозку я ставила пироги с персиками и орехами, слоеные шоколадные торты, булочки с бананами и орешками. Туда же шло жаркое, овощной суп, макароны, свинина в горшочке и соус чили. Я готовила все, что только можно заморозить. И стоило мне узнать, что кто-то шлепнулся замертво у себя в саду или скончался от мозговой опухоли, как я открывала морозилки, перебирала завернутые в фольгу контейнеры и неслась кормить осиротевших родственников. При этом я старалась привезти им полный обед. Позже, когда Джо-Нелл приучила меня ходить по распродажам, я купила себе две вертикальные морозильные камеры и установила их в нашем гараже. Получив столько нового пространства, я развернула бурную деятельность: стала возить свою стряпню еще и больным и увечным. Я навещала всякого, кто жил в Таллуле и хоть чем-либо заболевал: от камней в почках до рака печени.