— Джерри, я не беззаботная пташка. Я не могу взять и уехать из Инвернесса — там мой отец, о котором надо заботиться, и дом, который требует ухода. У меня есть обязанности.

— Да, у вас есть обязанности, но не долг, и в этом существенная разница. К тому же, насколько мне известно, вы выполняете свои обязанности так, как вам это удобно. Играет ли в рассказанной вами истории какую-то роль Лидия или нет, но если вы с кем-то вступите в близкую связь, вам есть что терять. Поэтому меня не удивляет, что вы относитесь к сердечным делам с таким пренебрежением.

— С пренебрежением? — с усмешкой переспросила Джозефина.

— Это мягко выражаясь, — тоже усмешкой ответила Джерри.

— А пожалуй, вы правы. Замужество меня пугает до смерти: изо дня в день жить с одним и тем же человеком, и все эти проклятые домашние дела, и постоянные требования.

Почувствовав в голосе Джозефины неподдельный ужас, Джерри рассмеялась, но она еще не все услышала.

— А беседы, Господи, беседы! Да где же взять силы, чтобы придумать темы для разговоров на всю жизнь? А какие надо прикладывать старания, чтобы каждый вечер выглядеть привлекательной? И не важно, с мужчиной или с женщиной, я вообще не уверена, что хочу чего-то подобного. Это совершенно не вписывается в мою жизнь. — Довольная тем, что наконец-то облегчила душу, Джозефина вдруг сменила тему и тон. — Я никогда не забуду того, что однажды во время войны сказал мне кто-то в Энсти — это физкультурный колледж в окрестностях Бирмингема.

— Да, я знаю о нем, — вставила Джерри. — Я только не знала, что вы в нем учились, пока не услышала ваш разговор с Бэннерман. Не знала, что и она имеет к нему отношение.

— Это было так давно, и после столько всего в ее жизни случилось, что, наверное, она теперь не придает тем временам особого значения. Но именно Селия Бэннерман и сказала то, о чем я упомянула. Она как-то раз собрала нас всех вместе — к тому времени мой Джек погиб, и почти все девушки носили траур по своим родным — и самым серьезным тоном объяснила нам, что среди нас лишь одна из десяти выйдет замуж. Остальным же придется самим строить свою жизнь, потому что почти все те, кто мог бы на нас жениться, убиты. Собравшихся там девушек это заявление, наверное, ужаснуло, и я прекрасно помню, что, оглядевшись вокруг, подумала: неужели я здесь единственная, кто вздохнул с облегчением?

— С облегчением? При том, что вы потеряли любимого человека?

— Да. Стыдно, правда же? Я тогда никому в этом не призналась, и это, конечно, не утешило меня в скорби по Джеку и не смягчило моего гнева на несправедливость войны, и все-таки я почувствовала облегчение. Наверное, это было эгоистично, но я вдруг ощутила, что передо мной открылась жизнь, полная возможностей и свободная от обязанностей. И наверное, для меня всегда было самым главным достижением — добиться права не делать того, чего мне не хочется. Мне сейчас без конца твердят, что я, пользуясь успехом прошлого года, должна писать новые пьесы, но дело в том, что мне сейчас этого абсолютно не хочется, и у меня в этом нет никакой нужды, и я этого не делаю. И никто не может убедить меня, что я не права.

— Не могу никак решить: вы предательница своего пола или пример для нас всех? Большинство женщин жалуются, что замужество лишает их работы, но никак не принуждает к ней.

Джозефина рассмеялась:

— Занятное замечание. Марта как-то раз сказала мне, что современная женщина имеет сейчас право и на то и на другое — и на работу, и на любовь. Я не очень-то прилежна ни в том ни в другом. Если б она узнала меня получше, то сильно бы во мне разочаровалась.

— Сомневаюсь. — Джеральдин догадалась, что кроется за этим вскользь брошенным замечанием. — Но бояться провала — совершенно естественно.

Джозефина почувствовала, как заливается краской.

— Когда вас обожают, как вы выразились, от вас ждут чего-то необыкновенного. А это возвращает меня к моей первоначальной мысли: деньги делают человека ленивым, а независимость — одиноким.

— Это вы-то одиноки? — Джозефина поспешила перевести разговор от себя на собеседницу. — Из того, что я о вас слышу, вы не упустите возможности кого-нибудь соблазнить даже на примерке платья к благотворительному концерту.

— Неужели вся эта бравада способна вас одурачить? Чтобы ее поддерживать, приходится выпивать.

Уже не в первый раз Джозефину поразило, с какой быстротой у Джерри меняется настроение.

— Кое-кто мне когда-то сказал, что я слишком богата, чтобы меня хоть что-нибудь волновало, — призналась вдруг Джеральдин. — Тогда я это отрицала, но боюсь, что прожитые впоследствии годы доказывают, что сие утверждение правомерно.

Джозефина добавила сахару в свой остывший кофе и начала его помешивать, догадываясь теперь, что выговориться нужно было не ей одной.

— Этот человек был вам дорог?

— О да, она была мне очень дорога. Когда тебе восемнадцать, кто-то тебе обязательно очень дорог, правда же?

— Вчера вечером в баре вы думали о ней?

— Когда я здесь, я часто думаю о ней. Она хотела стать медсестрой, как ее мать.

— Кто же она была такая? — спросила Джозефина, раздумывая, почему они обе говорят об этом в прошедшем времени, — уж не потому ли, что речь идет о потерянной любви или о чем-то еще более трагичном?

— Из-за нее я еще с четверга ищу возможности поговорить с вами наедине.

Джозефина вспомнила, что Джерри как бы невзначай предложила ей тогда выпить по рюмочке, но она, наверное, оказалась слишком озабочена работой и мыслями о предстоящей встрече с Арчи и не догадалась, что это был не просто дружеский жест.

— Мы вместе росли, я познакомилась с ней, когда мне было лет пять-шесть, но мне казалось, что она всегда находилась рядом со мной. Ее привезли к нашей экономке в Сассекс, где мы в то время жили. Мать девочки умерла, а отец по какой-то причине не мог ее воспитывать, поэтому миссис Прайс удочерила девочку — ей было тогда четыре. Они с мужем годами пытались завести детей, но все безуспешно, а моя без конца занимавшаяся благотворительностью мать, чтобы удержать прислугу, без стеснения набирала себе в работники бездомных и одиноких. — В голосе Джерри появились резкие, обвинительные ноты, и Джозефина поняла, что во всех своих бедах она винит мать. — Господи Боже мой, те времена для меня слились в один длинный, изумительный летний день. Мне мой дом казался самым обыкновенным — но не ей, приехавшей из Лондона. И пока мы вместе росли, я видела все ее глазами: наш парк и леса, и даже небо казалось совсем другим, и все это будто принадлежало лишь нам с ней, и больше никому. Мы мечтали о днях, когда будем жить в нашем доме только вдвоем: ни родителей, ни слуг, — во всем мире только мы одни. — Она рассмеялась. — Я никогда не разбиралась ни в законах о наследовании, ни в вопросах английского классового устройства. Но она была так красива и так целеустремленна и независима, что казалось, в мире нет ничего недостижимого. Мы с вами смеялись над моей способностью не упускать любой случай, но эта девушка, что работает у Мотли, в чем-то ее напоминает. От нее исходит та же энергия, что и от Лиззи.