– Удивительно, как он еще очнулся, – шепнул потихонькудоктор Раскольникову.

– Что вы скажете? – спросил тот.

– Сейчас умрет.

– Неужели никакой надежды?

– Ни малейшей! При последнем издыхании… К тому же головаочень опасно ранена… Гм. Пожалуй, можно кровь отворить… но это будетбесполезно. Через пять или десять минут умрет непременно.

– Так уж отворите лучше кровь!

– Пожалуй… Впрочем, я вас предупреждаю, это будет совершеннобесполезно.

В это время послышались еще шаги, толпа в сеняхраздвинулась, и на пороге появился священник с запасными дарами, седойстаричок. За ним ходил полицейский, еще с улицы. Доктор тотчас же уступил емуместо и обменялся с ним значительным взглядом. Раскольников упросил доктораподождать хоть немножко. Тот пожал плечами и остался.

Все отступили. Исповедь длилась очень недолго. Умирающийвряд ли хорошо понимал что-нибудь; произносить же мог только отрывистые,неясные звуки. Катерина Ивановна взяла Лидочку, сняла со стула мальчика и,отойдя в угол к печке, стала на колени, а детей поставила на колени передсобой. Девочка только дрожала; мальчик же, стоя на голых коленочках, размеренноподымал ручонку, крестился полным крестом и кланялся в землю, стукаясь лбом,что, по-видимому, доставляло ему особенное удовольствие. Катерина Ивановназакусывала губы и сдерживала слезы; она тоже молилась, изредка оправляярубашечку на ребенке и успев набросить на слишком обнаженные плечи девочкикосынку, которую достала с комода, не вставая с колен и молясь. Между тем дверииз внутренних комнат стали опять отворяться любопытными. В сенях же все плотнееи плотнее стеснялись зрители, жильцы со всей лестницы, не переступая, впрочем,за порог комнаты. Один только огарок освещал всю сцену.

В эту минуту из сеней, сквозь толпу, быстро протесниласьПоленька, бегавшая за сестрой. Она вошла, едва переводя дух от скорого бега,сняла с себя платок, отыскала глазами мать, подошла к ней и сказала: «Идет! наулице встретила!» Мать пригнула ее на колени и поставила подле себя. Из толпы,неслышно и робко, протеснилась девушка, и странно было ее внезапное появление вэтой комнате, среди нищеты, лохмотьев, смерти и отчаяния. Она была тоже влохмотьях; наряд ее был грошовый, но разукрашенный по-уличному, под вкус иправила, сложившиеся в своем особом мире, с ярко и позорно выдающеюся целью.Соня остановилась в сенях у самого порога, но не переходила за порог и гляделакак потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв о своем перекупленном изчетвертых рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим исмешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлыхботинках, и об омбрельке,[36] ненужной ночью, но которую она взяла с собой, и осмешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером. Из-под этойнадетой мальчишески набекрень шляпки выглядывало худое, бледное и испуганноеличико с раскрытым ртом и с неподвижными от ужаса глазами. Соня была малогороста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, сзамечательными голубыми глазами. Она пристально смотрела на постель, насвященника; она тоже задыхалась от скорой ходьбы. Наконец, шушуканье, некоторыеслова в толпе, вероятно, до нее долетели. Она потупилась, переступила шаг черезпорог и стала в комнате, но опять-таки в самых дверях.

Исповедь и причащение кончились. Катерина Ивановна сноваподошла к постели мужа. Священник отступил и, уходя, обратился было сказать дваслова в напутствие и утешение Катерине Ивановне.

– А куда я этих-то дену? – резко и раздражительно перебилаона, указывая на малюток.

– Бог милостив; надейтесь на помощь всевышнего, – начал былосвященник.

– Э-эх! Милостив, да не до нас!

– Это грех, грех, сударыня, – заметил священник, качаяголовой.

– А это не грех? – крикнула Катерина Ивановна, показывая наумирающего.

– Быть может, те, которые были невольною причиной,согласятся вознаградить вас, хоть бы в потере доходов…

– Не понимаете вы меня! – раздражительно крикнула КатеринаИвановна, махнув рукой. – Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный,под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука была. Ведьон, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да мою жизньв кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!

– Простить бы надо в предсмертный час, а это грех, сударыня,таковые чувства большой грех!

Катерина Ивановна суетилась около больного, она подавала емупить, обтирая пот и кровь с головы, оправляла подушки и разговаривала ссвященником, изредка успевая оборотиться к нему, между делом. Теперь же онавдруг набросилась на него почти в исступлении:

– Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришелбы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, всязаношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета вводе полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы заокном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, – вот моя и ночь!.. Такчего уж тут про прощение говорить! И то простила!

Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Она отхаркнуласьв платок и сунула его напоказ священнику, с болью придерживая другой рукоюгрудь. Платок был весь в крови…

Священник поник головой и не сказал ничего.

Мармеладов был в последней агонии; он не отводил своих глазот лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-тоей сказать; он было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговариваяслова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения,тотчас же повелительно крикнула на него:

– Молчи-и-и! Не надо!.. Знаю, что хочешь сказать!.. – Ибольной умолк; но в ту же минуту блуждающий взгляд его упал на дверь, и онувидал Соню…

До сих пор он не замечал ее: она стояла в углу и в тени.

– Кто это? Кто это? – проговорил он вдруг хриплымзадыхающимся голосом, весь в тревоге, с ужасом указывая глазами на дверь, гдестояла дочь, и усиливаясь приподняться.

– Лежи! Лежи-и-и! – крикнула было Катерина Ивановна.

Но он с неестественным усилием успел опереться на руке. Ондико и неподвижно смотрел некоторое время на дочь, как бы не узнавая ее. Да ини разу еще он не видал ее в таком костюме. Вдруг он узнал ее, приниженную,убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую своей очереди проститьсяс умирающим отцом. Бесконечное страдание изобразилось в лице его.

– Соня! Дочь! Прости! – крикнул он и хотел было протянуть кней руку, но, потеряв опору, сорвался и грохнулся с дивана, прямо лицом наземь;бросились поднимать его, положили, но он уже отходил. Соня слабо вскрикнула,подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у нее в руках.