Армянка призналась, что всё имущество увёз барон Боде, и Мейер ринулся к нему. Боде не горел желанием отдавать хоть что-то доставшееся ему от графини, но голос чиновника и угрозы государя произвели на него впечатление. Он открыл дверцу резного шкафчика, очень изящного, подаренного Жанной в знак примирения, и вытащил чёрно-синюю шкатулку.

— В её пустой комнате я обнаружил баул, в котором лежала эта вещь, — признался он, со слезами передавая ларец Мейеру. Чиновник открыл его и побледнел.

— Пусто! — громко вырвалось у него. — Куда вы дели бумаги? Если вы не принесёте их сию минуту, вас арестуют и посадят в тюрьму!

Услышав эту угрозу, барон даже не побледнел. Будучи умным человеком, он подстраховался, когда нашёл шкатулку, запечатанную властями, которые вскрыли её первыми, и отправился к представителю ратуши. Тот при нём снял печати и дал письменное объяснение, что шкатулка была пуста. Это известие повергло Николая в шок. Старая дрянь перед смертью кому-то всё же передала бумаги. И их следовало найти. Через графа Палена, управляющего Новороссийскими губерниями, Нарышкину передали следующее указание от Александра Христофоровича Бенкендорфа — провести более тщательное расследование. Письмо шефа жандармерии кишело нервозностью. Он писал: «… видно подозрение, падающее на некоторых лиц, находившихся в дружеской связи с умершею близ Феодосии графинею де Гаше, в похищении и утайке бумаг её, кои заслуживают особого внимания правительства…»

Подумав, губернатор поручил расследование своему лучшему агенту Ивану Браилко. Он долго мучил расспросами барона, и тот, устав от бесконечных хождений в полицию, передал агенту два письма, поклявшись на Библии, что это всё.

— Если вы опрашивали её служанку, то наверняка знаете, что практически все бумаги графиня сожгла перед смертью. Впрочем, если не верите, лучше обыщите мой дом, я уже пожилой человек, чтобы каждый день волочиться в участок, — весело сказал винодел.

Браилко не решился это сделать: Боде славился своими связями с царской семьёй. Иван распрощался с Александром Карловичем и переслал письма в Петербург. Николай тотчас вскрыл их и прочитал. В письмах не было ничего крамольного. Покойная императрица писала Алексею Охотникову, что дочь Элиза — его родной ребёнок. «Глупости», — подумал император. Бросив письма в камин, Николай I счёл, что с графиней де Ла Мотт и её делишками покончено навсегда.

Жители Старого Крыма несколько лет наблюдали печальную картину. Высохшая женщина с крючковатым носом и густыми седыми волосами, одетая в чёрное платье, каждый день приходила на армянское кладбище, клала букет цветов на могильную плиту, понемногу скрывавшуюся под зелёным мхом, садилась на крошечную лавочку, тихо плакала, что-то говорила на своём языке, а потом медленно возвращалась в маленький домик, куда переселилась после смерти Жанны. В один пасмурный день она исчезла — и никто не знал, что с нею стало. Большая могильная плита, сперва привлекавшая внимание жителей Старого Крыма своей необычностью, постепенно уходила в землю, зарастала сорными травами. Путники, ради интереса посещавшие старое кладбище, заброшенное и запущенное, равнодушно проходили мимо неё, даже не предполагая, что под ней покоится прах женщины, некогда вершившей судьбы монархов.