Последствия этого инцидента были таковы:

1. Меня лишили права пользоваться «ларьком».

2. Нас с Дато до конца отбытия наказания лишили права требовать канцелярские принадлежности (по два рубля в месяц, на которые можно было купить почтовую марку, конверт, тетрадь, ручку, карандаш или резинку).

3. Флору Васильевичу разъяснили, что его детям ничего не угрожало, тем более что их у него никогда и не было.

4. Пришел Петр Бутов и подарил мне бутылку подсолнечного масла, дескать, тебя лишили права пользоваться «ларьком», так что прими от меня этот скромный взнос. Перед Дато он не извинился.

5. После долгих консультаций Хомизури и Анаденко пришли к компромиссной договоренности: в будущем жалобу, написанную заключенным на заключенного, сначала должен рассмотреть тайный комитет заключенных.

6. Дато начал бесконечно хвастаться, что здорово шьет рукавицы, и это весьма спорное соображение он неоспоренным перенес в следующее тысячелетие.

Мой брат – человек воинственный. По его предложению мы начали бороться и после упорного противостояния добились права писать по-грузински письма из России на родину. Это право, естественно, распространилось и на других. Так появились письма политических заключенных на родных языках.

В колонии строгого режима количество встреч было строго регламентировано: в год одна личная встреча (от одного до трех дней) и две двухчасовые встречи за столом, в присутствии надзирателя. Именно на свидание со мной приехала моя жена, и ей разрешили двухчасовую встречу с нами. По инициативе Дато мы начали бороться за то, чтоб двухчасовая встреча превратилась в четырехчасовую, так как нас было двое и каждому полагалось по два часа. В противном случае мы вообще отказывались от свидания. Мы выиграли и это сражение, хотя я очень боялся, как бы нас вообще не лишили права личной встречи и не заставили Ингу уехать из Барашева, как сделали это с супругой Жоры Хомизури, Ниной Мелкумовой.

Между прочим, моя жена не пропустила ни одной возможности увидеть нас с Дато. Навестить нас приезжали и наша мама, и моя старшая невестка, и моя свояченица, и мой шурин. Как правило, их всех в Барашево привозил мой старший брат Фридон, он же Мамука, он же Форе.

Также в затеянной Дато борьбе мы завоевали право не брать в руки метлу и не подметать территорию зоны, хотя администрация имела право требовать это от заключенных.

Дато борьбой отметил и свой последний день пребывания в лагере: когда его втихаря вывели из цеха и собрались этапом отправить в Тбилиси, он сразился за право попрощаться со мной – и победил.

Год, проведенный моим братом Дато в Барашеве, был временем битв и воинственности. Администрация колонии, записав в его характеристику классическое «не встал на путь исправления», потребовала милицейского надзора над ним. Его, уже отбывшего наказание, лишили права на проживание в Тбилиси и таким образом «благословили» на новые сражения. Именно в этих боях родилась политическая фигура – человек, который самостоятельно от имени маленькой Республиканской партии Грузии баллотировался в небольшом мажоритарном округе города Батуми, победил и стал членом грузинского парламента. Его подпись в числе других избранников народа стоит под Актом независимости Грузии.

Из зоны Дато привезли в столицу Мордовской АССР Саранск и с эскортом из трех офицеров на самолете отправили в Москву. В Лефортове в огромной камере он сидел один. На свободу он вышел в Тбилиси, из изолятора КГБ. К этому моменту он весил 59 килограммов. Дато был такой худой, что пришедшая в гости наша подруга не узнала его и при нем спросила у моей жены, когда освобождается Дато.

В тот самый день, когда в Тбилиси Дато выпустили на свободу, я, несмотря на то что ничего не знал об этом, почувствовал, что это случилось, и в Барашеве (израсходовав весь свой запас) заварил крепкий чай в литровом термосе, приготовил сказочные бутерброды с рыбным паштетом «Волна» и пригласил народ к праздничному столу. Тамадой застолья был Жора Хомизури. Присутствовали Миша Поляков, Гелий Донской, Боря Манилович, Джони Лашкарашвили, Рафик Папаян и Вадим Янков. Петр Бутов пришел без приглашения – и извинился. Для меня очень важным было еще и то, что в тот день, 21 июня 1985 года, и я в некотором роде «освободился» от ответственности за брата, хотя провел в зоне еще полтора года.

Однажды, когда я был маленьким, мама взяла меня на экскурсию. Моя мать преподавала грузинский язык и литературу в батумской средней школе, конечно, не в той, где учились мы с братьями, а в другой, но тоже в нашем маленьком прибрежном городе. Она вычитала в газете «Комунисти», что где-то в России, на Северном Кавказе, возле города Моздок, находится грузинское село Ново-Ивановка, и организовала туда трехдневную экспедицию. Надо сказать, что ученики моей матери объездили почти всю Грузию, побывали в ее самых отдаленных уголках, а теперь маршрут лежал «за пределы нашей родины», то есть почти что за рубеж!

Когда я поднялся в автобус, многие из детей захотели, чтобы я сел с ними рядом, и весьма бурно это выражали. Конечно, дело было не во мне – я был маленький толстенький мальчик, у которого, по мнению некоторых посторонних людей, «рот не закрывался», а с точки зрения моих близких, просто «был хорошо подвешен язык», что в конечном счете и привело меня к преподавательской, журналистской и даже парламентской деятельности, – но всем ученикам хотелось сидеть рядом с сыном любимой учительницы. Поэтому я, не говоря ни слова, прошел в конец автобуса и уселся один. Автобус тронулся, но, когда остановился, чтобы подхватить по дороге еще нескольких учеников, в него вошла очень красивая женщина с девочкой. И мать была хороша (потом, когда я рассказывал про это, меня все поправляли: «Да ты преувеличиваешь! Никакой там особенной красоты не было!), а девочка была прекрасней всех в мире. И она прошла в конец автобуса, сев рядом со мной возле окна. (Вообще моя жена предпочитает быть в дороге у окна, на чем бы мы с ней ни ехали, и мы всегда заказываем места так: для нее – у окна, а для меня – рядом.) Говорят, что это невозможно, что нельзя в школьном возрасте, то есть будучи еще почти ребенком, полюбить на всю жизнь, однако же… Я очень мало разговаривал в течение тех трех дней, потому что уже знал, что влюблен и что это навсегда, до последнего вздоха. Когда мы возвращались домой с экскурсии и с вершины Цихисдзири я увидел наш родной город, врезавшийся в Черное море, сердце мое замерло, я уже не представлял, как я смогу прожить без нее, моей Инги.

В конце августа 1978 года, сразу после свадьбы, я повез Ингу в Тбилиси, где работал в греко-латинской библиотеке с месячной зарплатой в 47 рублей и пятьдесят копеек. Когда Инга вошла в квартиру, которую я снимал на шестом этаже здания в Ваке, с видом на реку Вере, она сразу же поняла, что здесь располагается еще и штаб подпольной партии, а также оборудование для издательства. Я никогда ничего не скрывал от своей жены, еще со времен нашей первой встречи не сомневаясь, что она никогда не скажет мне: «Милый, прости, я нашла другого». Откуда берется такая уверенность, я не знаю. Первую печатную машинку «Украина-2» я приобрел возле метро имени Ленина, в так называемом «Новом универмаге», где у меня запросили паспорт, распечатали все литеры (КГБ бодрствовал даже в магазине), провели регистрацию и оформили покупку на мое имя. В графе «назначение» было записано «для научной работы». Затем я понес это тяжелейшее печатное средство (весом как минимум в пять ноутбуков) на Колхозную площадь, где глухонемые мастера переделали шрифт на грузинский. Там же я приобрел и вторую машинку «Ремингтон», с уже установленным грузинским шрифтом, что вместе и составило весь технический арсенал для выпуска нелегальной литературы, в частности журнала «Колокольня». (Инга стала первой и долгое время была единственной женщиной – членом подпольной Республиканской партии Грузии.)