Таким образом, по смыслу приведенных выдержек из «Од», искупление совершается на деле чрез познание, чрез постижение истинной природы божества, благости и любви всевышнего, одним словом — чрез гносис, и оно воплощается для верующего в образе божественного сына и спасителя и чрез последнего открывается ему. Сквозь ликование о до­стигнутом спасении повторно пробивается мысль об обре­тенном (познании, которому одному участник мистерии, обя­зан своим спасением.

Итак, имеющие истинное познание о боге или руководя­щиеся истиной получают жизнь. Вместе с тем бог уничто­жает всех тех, кто без истины и у кого истина отсутствует. (Ода 24, 8 и сл.).

Обозревая «Оды Соломона» в целом, мы видим, что в них не содержится ничего такого, что выходило бы за пределы круга мыслей иудейского гностицизма, как он опи­сан нами в предыдущем изложении. Поэтому у нас нет и повода относить «Оды» к христианству в его (новозаветном виде. Автор. «Од Соломона» стоит на пере­ходе от иудейства к христианству. Он — не иудей в смысле обычного иудейства, а приверженец «предхристианской» иудейской мистериальной религии. Но он и не христианин, о котором можно было бы утверждать, что ему было известно об историческом Иисусе. Он — иудей, который видит во христе спасителя и подателя жизни, но понимает последнего совершенно мифически, в смысле гно­стицизма, как ниспосланного всевышним для опасения людей домирового «сына божия», победителя ада и смерти, как ставшую личностью божественную муд­рость и любовь. Христос, по его представлению, открыл людям своим словом существо божие, принес им истин­ное познание, призывом последовать за ним даровал людям вечную жизнь и сделал таковую возможной в силу того, что человек в познании Христа становится единым со Христом, как словом или познанием божиим, а чрез то — с самим босому Если все же автор «Од» говорит об уничтожении, о смерти спасителя и о последующем возвышении и прославлении его, то его слова вовсе не имеют в виду исторического Иисуса, а явно находятся в связи с 53 главою Исайи, с Пре­мудростью Соломона и с 21 псалмом, а также в согласии с языческим представлением о страдающих, умирающих и воскресающих богах-искупителях.

В этом смысле Гарнак совершенно прав, называя «религиозный индивидуализм» автора «Од Соломона» — «в его свободе от всего мифического (?) и обрядового, в его духовной чистоте и его относительном отрешении от нацио­нальной религии» — «выдающимся предтечей христиан­ства». «Мы знаем из «Од», — говорит Гарнак, — что концепции света, истины, жизни, веры, любви, на­дежды, познания и вечности, предопределения и нового рождения (вплоть до формулировок, которые считаются собственностью «Иоанна» или также апостола Павла и по­этому представляются происходящими от духа христова) оказываются не «христианскими», а уже предхристианскими (!)». Но вместе с тем, — можем мы при­бавить, — мы извлекаем из них также подтверждение того, что и такие представления, как представления о вочеловече­нии, уничижении, распятии на кресте, воскресении и вознесе­нии спасителя, были живы в иудействе и были центральными представлениями существовавшего религиозного учения о спасении, совершенно независимо от судьбы предпола­гаемого исторического Иисуса.

Ведь в том мы должны безусловно согласиться с Гарнаком, что в этих «Одах» нет даже и намека на Иисуса синоптиков. Только при очень на­сильственном толковании и сильнейшей предвзятости воз­можно открыть., в них хотя бы слабое указание на Иисуса евангелий, как это с очевидностью явствует из соответ­ствующих ссылок Гункеля. «Кто хочет узнать из «Од» что-либо положительное для истории и предания о жизни Иисуса, для возникновения четырех евангелий, — говорит Франкенберг, — тот, значит, слышит, как трава растет». «Кто даст себе труд вглядеться, тот найдет, что Христос или логос в отдельной человеческой душе обрисован по образу страдающего и в заключение превознесенного праведника ветхозаветных псалмов. Между тем «исторический Христос», на котором, конечно, также сильно отразилось влияние этого образа, едва ли где (читай: нигде!) проглядывает». «Рав­ным образом и враги, каковыми в «Одах» постоянно высту­пают демоны или их внушения, изображаются на всем про­тяжении «Од» в красках врагов благочестивца из Псалмов». И при этом Франкенберг с редкою решительностью защищает взгляд, будто «Оды» чисто христианского (еван­гельского!) происхождения, а склонность считать те или иные места иудейскими основана на недоразумении; более того, он отвергает, как «совсем не идущее в счет», мнение тех, кто весь сборник считает иудейским или хотя бы иудейско-христианским. «По моему убеждению, — гово­рит он, — в основе «Од» лежит идеология александрийских ученых; отсюда «Оды» совершенно понятны в своих главных чертах; привлекать язычество и его мистерии так же мало нужды, как и иудейство». При этом только упущено из виду, что сама александрийская религиозная философия на­ходилась под влиянием мистерий; и если Франкенберг с таким страстным рвением вступается за чисто Христиан­ское происхождение «Од», то Рейнах вполне правильно замечает, возражая ему: «все это не говорит нам, ни почему «Оды» могли быть причтены к канону ветхого завета и при­водиться как пророческие, ни почему историческому Христу в них не уделено почти (?) никакого внимания».

Загадка разрешается только при предположении, что «Оды» относятся к христианству предхристиан­скому (если можно так выразиться) или, во всяком слу­чае, к независимому от синоптического предания христианству, и что автор их — пред­ставитель иудейского гностицизма, не имевший вообще никакого понятия об Иисусе, как его изображают евангелия. Как замечает Harnack, в этих «Одах» говорит мистик, который видит свое «я» искупленным чрез откро­вение и познание бога и теснейшую, на основе любви, связь с ним, упроченным и возвышенным к вечному, но который чувствует также задачу: то, что он испытал, сообщить, как вестник божий, другим и вообще принести им пророческие откровения. Итак, пред нами пророк, он же и мистик! Его благочестие и его религиозное самосознание проходят по линии некоторых позднейших псалмов, причем, однако, значительно переступают ее». А. Gunkel называет поэта «вдохновленным», его оды «вдохновленными песнями, пневматическими одами» и представляет себе его, как ру­ководителя молений и наставника своей общины, произно­сящего эти песни, как молитвы, перед молящимися. Са­мую же общину мы должны представлять себе как иудейско-гностический культовой союз, а членов его — как участников, «мистериума», которые в сошедшем с неба, распятом на кресте, нисшедшем в ад, воскресшем и вознесшемся Христе чтили средоточие своих молений и поручителя искупления.

Исходя из характера «Од» мы можем найти только вполне понятным то возбуждение и нервное беспокойство, которое овладело после их открытия теологическими кру­гами. Ведь этот «памятник даже и не предполагавшейся до того формы проявления иудейской мистики и благоче­стия» не только вынуждает исследователей к основатель­ному пересмотру