— А почему ты думаешь, что Толстой не был ограниченным? Вот наше поколение изучало в школе «Войну и мир». И что? Я в литературе не очень разбираюсь, но лично мне было скучно. Я и после школы пытался перечитать «Войну и мир», но не потянул… Один мой знакомый журналист сказал, что Лев Толстой вообще не литератор и что если бы рукопись Толстого попала в руки современного редактора, то она не прошла бы, не выдержала бы никакой критики.

— Но ведь он известен во всём мире! — возразил Смеляков.

— Известен. Вот это-то мне и непонятно… Может, Витя, мы с тобой не доросли ещё до Толстого?

— Не знаю. Всё может быть… Только не люблю я, когда человек всё время навоз вытаскивает наружу, — послышался тонкий металлический звон, и Смеляков увидел, как у ворот школы на противоположной стороне переулка подросток опустился на корточки, собирая вывалившиеся из кармана монеты. — У меня такое впечатление, что вся гениальность Толстого заключается в том, что он лучше других в грязном белье копался. Да, в этом он мастер. Мастер выкапывать самое гнусное из глубин человека. Я перечитал «Воскресенье» и «Каренину» и, поверишь ли, всюду глаз резало постоянными толстовскими «стыдно», «гадко», «мерзко». Будто Толстой только это и подмечает в людях… А вот литературы в нём нет.

— Что ты имеешь в виду? Как же так? Вон какие книжищи насочинял!

— Книжищи-то книжищами, Ген, — задумчиво проговорил Смеляков, — но сухие они, от ума.

— А по-твоему, как надо?

— От сердца. От ума хорошо очерки писать, статьи философские, или для газет заметки. А художественную литературу нужно наполнять художественностью, поэтичностью… Это как фотография: она точно отображает то, что запечатлел фотограф, но не всегда она бывает произведением искусства, чаще — это просто хроника.

— Это кто тебе рассказал?

— Ира…

— Этика и эстетика? — улыбнулся Воронин.

— Ну да, — Виктор смущённо шмыгнул носом, — Ирина Алексеевна…

— Хорошенькая девушка?

— Обалденная! И столько знает! Вот таких бы людей побольше повстречать по жизни…

— Повстречаешь. Жизнь только начинается, Витя.

— Хотелось бы надеяться.

У ворот посольства хлопнула дверь грузовика. Поутру приехали две фуры с продовольствием из Финляндии, и на территории было весь день шумно: водители выпили после долгой дороги, собравшись в гостинице посольства вместе с горничными, громко смеялись и тянули какие-то песни, подпевая включённому магнитофону. Сейчас один из них залез в кабину грузовика и что-то искал там.

Краем глаза Виктор увидел, как во двор вышла женщина и остановилась возле машины. Она что-то спросила у водителя, показывая ему тёмно-синюю папку с бумагами. Водитель высунулся из кабины — белобрысый, взъерошенный, весёлый — и долго кивал, слушая женщину. Он был моложе и беззаботнее неё, громко похохатывал и время от времени поглаживал её по плечу, делая это очень легко, по-свойски, но женщина каждый раз напряжённо застывала и, одетая в строгий зелёный костюм, сразу становилась похожей на ответственного государственного чиновника.

Её звали Елена Самохина, она была советской гражданкой из УПДК[29]. В свои тридцать лет она оставалась незамужней. Лицо её не отличалась красотой, но работа в системе УПДК, подразумевавшая не только высокую зарплату, но и частые сувениры от работников посольства, позволяли Елене следить за своей внешностью, быть исключительно ухоженной и даже милой. Служащие УПДК разительно отличались от подавляющего числа рядовых советских граждан, они жили в своём особом пространстве: пользовались многими благами капиталистического мира, но при этом оставались людьми с советским менталитетом, страшились слежки и доносчиков и ужасно боялись потерять свою работу, в которой для большинства из них воплотилось высшее материальное благо…

Минут через десять шофёр выпрыгнул из кабины грузовика и, продолжая весело, но негромко говорить, потащил Елену за собой, решительно взяв её за руку. Смеляков видел, что она не слишком сопротивлялась: рабочий день подошёл к концу, её не должны были хватиться. И всё же она вела себя сдержанно, прекрасно зная, что от стоявших у ворот сотрудников ООДП редко что ускользало из внимания. Она прошла к двери подсобного помещения, постояла, поговорила о чём-то минут пять-десять, затем, когда Смеляков отвернулся, прошмыгнула внутрь.

«Ишь ты! Мышка какая!» — улыбнулся Виктор, входя в будку и усаживаясь на стул, чтобы сделать пометки в блокноте.

Возле ворот послышались шаги. По звуку Виктор определил мужскую походку. Бесшумно поднявшись со стула, Смеляков вышел из будки. Первое, что бросилось ему в глаза, были массивные золотые часы на запястье мужчины.

«А вот и мой неизвестный из “тойоты” господина начальника безопасности», — удовлетворённо подумал Виктор. Мужчина остановился, не выходя из ворот и закурил. Смелякову не было знакомо его лицо. Особых примет у человека не было, он не попадал ни под какие ориентировки. Минутой позже из центральной двери посольства вышла госпожа Эриксен, сотрудница консульства, и торопливым шагом подошла к человеку с золотыми часами. Они негромко обменялись несколькими словами, но ни слов, ни языка, на котором были произнесены фразы, Виктору не удалось расслышать из-за музыки, доносившейся из гостиницы. Женщина взяла незнакомца под руку, и они вышли из ворот деловой походкой.

Смеляков вернулся в будку, чтобы записать, наконец, свои наблюдения за последний час.

Водители фур кутили до глубокой ночи. Иногда к ним забегали горничные, иногда приходили посольские шофера, дважды заглядывал атташе по культуре, разок побывала сотрудница консульства. Видя это непринуждённое общение, в котором дипломаты и простые «водилы» сидели бок о бок и рассказывали друг другу уморительные, судя по громкому хохоту, шутки, Смеляков не мог не удивляться. Всё происходило легко и просто. В Советском Союзе такая демократичность была почти неведома.

Ночью стихло.

Дежурство подходило к концу, а Елена Самохина так и не покинула территорию посольства. Прогуливаясь вдоль ограды, Виктор остановился возле Воронина. Тот курил, глядя, как всегда, с невозмутимым видом куда-то вдаль.

— Дай огоньку, что ли, — попросил Смеляков, и лейтенант щёлкнул зажигалкой. — Самохина-то засиделась сегодня…

— Елена-то? Да уж, загуляла бабёнка, — он посмотрел на Виктора, выпустил дым через ноздри и пожал плечами. — С кем не бывает… Расслабилась.

В эту минуту у дверей гостиницы послышалось хихиканье. Виктор скосил глаза. Елена стояла, прижавшись к молодому водителю. Пиджака на ней не было, лёгкая белая блузка расстегнулась почти до живота, а крепкая мужская рука обвивала её талию. Водитель со вкусом потягивал сигарету, иногда предлагая её Елене, и та принимала угощение, негромко посмеиваясь грудным, очень женским смехом.

— Перебрала, — констатировал Воронин, но не прозвучало в этом слове ни осуждения, ни насмешки.