«Конечно – только это выльется в миллионный иск! – рявкнул Зигги. – Передай заявку юристу, мать твою!»

«Я понимаю вашу озабоченность, – ответил сотрудник, – но нужно принять во внимание еще кое-что. Сын заемщика привел нам многообещающие цифры роста компании за следующий год…»

«Многообещающие?! Что это за мешуга? – сказал Зигги, употребив слово, означающее на идише чепуху. – Какая разница, какие цифры они намерены показать через год? Вернись к документам и посмотри их показатели за последние три года. Пока ты не изучишь финансовые показатели по меньшей мере за этот период, нельзя принять информированное решение. Для такого вывода не надо быть гением».

«Хорошо, – уступил в конце концов кредитный специалист, – возможно, вы правы. Я запрошу в его бухгалтерии необходимые документы».

«Вот именно, а то что хочу – то и делаю, – сказал Зигги, улыбаясь и кивая. – Тебе повезло, что ты мне нравишься, а не то я бы тебя уволил».

Зигги мог отчитывать не только сотрудников, но и почти любого клиента, решившего не пользоваться его советом. Bist du meshugah?! – кричал он на идише на клиентов-евреев. Ради неевреев он готов был перейти на английский: «Вы с ума сошли?!» Иногда его оскорбительные реплики бывали забавными. «Не знаю, каким образом такой-то мог совершить такую смехотворную инвестицию, – говаривал он. – Если он такой серьезный бизнесмен, как его угораздило купить такую дрянь? Ну ладно, со всеми бывает. Даже умные цыплята гадят на собственные перья!» – заключал он свои рассуждения старинной еврейской пословицей.

Остроты Зигги были хорошо известны его семье и руководству компании, но те, кто знал его лучше всех, понимали, что юмор мало помогал в избавлении от кошмаров прошлого. Лучше всех его знал раввин Леон Кац. Раввин Кац был из тех старорежимных восточноевропейских праведников, которые ревностно изучали Ветхий Завет и могли при любом удобном случае его цитировать. В конгрегации «Адас Исраэль» все считали раввина Каца настоящим mensch – это слово на идише значило гораздо больше, чем его прямой перевод «мужчина». В еврейской культуре mensch – это человек праведной жизни, альтруист-бессребреник, достойный доверия и подражания.

«Зигги часто звонил, чтобы узнать, дома ли раввин, – рассказывала Ривка, жена раввина Каца, – и потом всегда заходил. Они просили меня удалиться, чтобы обсудить личные вопросы. Они разговаривали обо всем подряд».

Раввин Кац был для Зигги психотерапевтом и доверенным лицом – единственным человеком, которому Зигги мог рассказать о ночных кошмарах и жутких воспоминаниях. Зигги и раввин Кац часами разговаривали о значении жизни, о роли в ней зла, а также о любых деловых проблемах, беспокоивших Зигги в тот момент. Оба они видели, как умирают дети. Один из сыновей раввина погиб в огне в тринадцать лет, а его старшая дочь умерла от инфаркта. Для Зигги и раввина Каца существовала одна и та же экзистенциальная дилемма: как увязать существование благодетельного Бога с гибелью более миллиона детей во время Холокоста.

«Почему ты никогда не ходишь в синагогу в шабат?» – спросил однажды Зигги его младший сын Алан.

«У меня сложные отношения с Господом, – ответил Зигги. – Я хожу в синагогу на все еврейские праздники и воздаю там хвалу Всевышнему. Без воли Всевышнего такой коротышка, как я, не мог бы пережить Холокост. Но я не хожу в синагогу каждую неделю. Мне сложно быть благодарным за убийство полутора миллионов детей-евреев, за убийство невинных детей – моих семилетнего племянника и двухлетней племянницы. Кроме того, – продолжал он, – я воспринимаю заповедь Всевышнего об отдыхе на седьмой день буквально. Этот день нужен мне, чтобы перезарядить батарею на следующую неделю».

Чтобы избежать ужасных воспоминаний об Освенциме, Зигги старался ценить моменты красоты – на еврейской свадьбе, в отпуске в горах или на пляже или в командировке в величественном Biltmore Hotel в Финиксе, штат Аризона.

Помимо того что Biltmore Hotel был одним из самых известных и престижных отелей в США – здесь Мэрилин Монро фотографировали в бассейне, а Ирвинг Берлин написал многие из своих шлягеров, – при гостинице были разбиты уникальные и изысканные цветочные сады. Иногда Зигги нужно было присутствовать в Финиксе на совещаниях по кредитам или другим вопросам, связанным с деятельностью TCNJ, и в этих случаях он предпочитал останавливаться в Biltmore Hotel именно ради садов. Тридцать девять акров подстриженных деревьев и сезонных растений смягчали сердце и душу и вселяли спокойствие, помогавшее хоть ненадолго рассеять чудовищные кошмары.

«Чтобы ухаживать за цветами, у них в штате было пятьдесят четыре садовника, – рассказывал он. – Каждый день я вновь проживаю Освенцим, но если кто-нибудь гуляет со мной по этим садам, то видит меня совершенно другим. Зачем я любуюсь цветами? Чтобы забыть об Освенциме. Чтобы забыть Освенцим, нужна подлинная красота – чудесный сад или рождение нового еврейского ребенка. Поэтому, если я приезжаю в Biltmore Hotel на три-четыре дня, для меня это эквивалентно отпуску на три-четыре недели. Это ощущение остается со мной надолго».

Именно для борьбы с кошмарами Освенцима Зигги стал отпетым трудоголиком – таким, которого может вылечить только работа, еще больше работы. Журналисты видели его достижения, но мало кто понимал, с какими демонами ему приходилось бороться и какое воздействие они оказывали на его семейную жизнь. «Неослабевающий идеализм позволяет ему жить полной жизнью… Кажется, на нем почти не осталось ни психологических, ни физических шрамов», – написал один наивный журналист, не ведая об ужасах, из-за которых Зигги предпочитал работать допоздна и нагружать себя огромным количеством задач.

У Зигги часто случались сильные головные боли, с которыми он ничего не мог поделать. Безрецептурные лекарства никак не помогали. Облегчить боль мог лишь барбитурат фиоринал, который он принимал, чтобы, не отвлекаясь на болезнь, погружаться в работу.

«Хочешь знать, почему я так много работаю? – спросил он своего помощника уже в 1990-х годах. – Все началось, когда я был еще подростком в Берлине, и евреев принуждали к рабскому труду. Мы работали больше, чем неевреи, потому что мы боялись больше, чем неевреи. Когда эсэсовцы пришли за нами, офицеры вермахта, отвечавшие за наш завод, сказали: “Пусть они остаются. Они работают лучше остальных. Они работают больше, они умнее – давайте оставим их на заводе”. А если мы работали хуже, они грозили отправить нас “на восток”. Они не говорили о концентрационных лагерях, но мы, конечно, все понимали».

«Так много работаю» – то есть на максимальной скорости и с максимальным объемом. Например, не было случая, чтобы он просто говорил по телефону. Он расхаживал по комнате, выкрикивая указания; за ним бежали секретари, придерживая провод над головами, чтобы тот не разметал бумаги с его массивного письменного стола. Он разговаривал всем телом, как это делают ярмарочные зазывалы. Рот, руки и ноги двигались так, что речь становилась не только слышна, но и видна. Его голос гремел, как пушечные выстрелы, а припадки гнева далеко не всегда были забавными. Один из таких эпизодов вспоминал Эхаб Зиед, шофер египетского происхождения, возивший Зигги на протяжении почти двадцати лет: «Мистер Вильциг фанатически ненавидел бананы с малейшими пятнышками. Однажды он позвонил мне в районе полуночи и заорал в трубку: “Приезжай! Немедленно приезжай!” Я жил всего в миле, поэтому быстро завел лимузин и помчался к нему – подумал, что, может быть, ему очень плохо. Я приехал – и он указал на банан, который купил другой шофер. “Только посмотри, что купил мне этот парень!” – кричал он. Я посмотрел: на кожуре было несколько пятнышек – он перезрел. “Убери его отсюда!” Всего несколько точек или пятнышек на банане – и он уже выходил из себя».