Сколько себя помнил, Корелл видел яркие, прописанные до мельчайших деталей сны. Часть их представляла собой фантастическую трансформацию пережитого за день, причем соотношение реального и фантастического могло быть различно. Действительность оставалась узнаваемой, но как бы не имела реального веса.

День выдался погожий. Да и вчерашний вечер, несмотря ни на что, получился замечательный. Они с логиком хорошо побеседовали. Сколько лет ждал Корелл подобного разговора! Конечно, не обошлось без шероховатостей, это так. И услышал Корелл не только то, что хотел. Но пиво развязало ему язык, тем самым вернув утраченную частичку его собственного «я». Под конец они заговорили…

Леонард сел. Взял блокнот. Разобрать вчерашние каракули оказалось не так просто, и то, что он смог прочитать, ему не понравилось. То, что вчера казалось таким важным, при свете дня выглядело пустяком. На самом деле главный интерес представляли вовсе не машины, а теоретизирования Тьюринга вокруг них. Вчера это звучало иначе… А это что? Знак вопроса… Он спросил логика о том же, о чем и Глэдвина в архивном отсеке: куда поместили всех этих математических гениев вовремя войны? И под всем этим – еще одна мысль Краузе, высказанная им в связи с чем-то другим: «Логические парадоксы – вопрос жизни и смерти в буквальном смысле».

Что он хотел этим сказать? Этого Корелл не понимал. Он только помнил, что после этих слов Краузе словно замкнулся в себе и стал выражаться туманно и неопределенно. И все косился на блокнот. Жизнь и смерть… Корелл не стал уточнять, потому что боялся разрушить сложившуюся за столом атмосферу доверительности. Лекция из истории математической логики, которую читал ему Краузе, была для него не менее важна. К тому же Корелл не мог поверить в бескорыстность намерений Краузе. Что за удовольствие для профессора из Кембриджа пьянствовать в компании обыкновенного полицейского? Но если логик стремился что-нибудь выведать у него таким образом, то что это могло быть?.. Леонард напряг память. Как ни странно, он не мог вспомнить лица Краузе. Оно представлялось расплывчатым пятном, на котором выделялись лишь живые, блестящие глаза.

Только прощание получилось ярким. Они обнялись, и Кореллу стало не по себе. Ведь Краузе был другом Тьюринга, но так толком ничего и не сказал о нем. Потом профессор оставил Леонарду свой кембриджский адрес и телефон и вышел на дождь, нимало не заботясь о своем костюме.

***

Помощник инспектора оглядел комнату. Вещи разбросаны, повсюду мусор. Стоило ему поставить ногу на пол, как под подошвами захрустели крошки. Как ни странно, за всем этим чувствовался уют. При этом стул эпохи королевы Анны казался попавшим сюда по недоразумению и совершенно не гармонировал с радиоприемником.

Странно, что до сих пор Леонард этого не замечал.

Здесь было его убежище. Эта квартира являлась чем-то вроде продолжения его тела, панцирем, защищавшим Леонарда от внешней среды. Мысль о ее убогости впервые пришла Кореллу в голову, когда ему захотелось соблазнить Джулию. Тогда он понял, что не сможет привести ее сюда.

Снаружи дом выглядел вполне пристойно – кирпичное строение, окруженное яблоневым садом. На клумбах благоухали пионы. И всё – стараниями хозяйки, миссис Харрисон, возившейся там едва ли не каждое утро весной и летом. Миссис Харрисон была приятной женщиной, но при встрече с ней Корелл чувствовал себя неуютно; все боялся, что она начнет попрекать его беспорядком в квартире. Поэтому всегда старался уйти из дома раньше ее.

День выдался погожий, и люди на улице как будто никуда не спешили. Корелл купил номер «Манчестер гардиан». Усердный читатель прессы, на этот раз он пролистнул первые страницы, не заглянув даже в раздел последних новостей. Так и есть, вот оно… Левая колонка на восьмой странице… «Вчера вечером было окончательно установлено, что Алан Мэтисон Тьюринг из Холлимида, Эдлингтон-роуд, Уилмслоу, покончил собой, приняв яд. Причина – кризисное душевное состояние».

Они слово в слово воспроизвели то, что сказал Фернс. О выступлении Корелла не было ни слова. Собственно, с какой стати? Автор статьи не ставил перед собой задачи проинформировать публику о несостыковках в материалах расследования. Тем не менее Леонард был разочарован. Он-то надеялся, что журналист хотя бы упомянет помощника инспектора, поставившего под вопрос выводы комиссии… Только потом Корелл заметил в статье и свое имя. Оно называлось в связи с обстоятельствами расследования, в частности с обнаруженным в доме на Эдлингтон отравленном яблоке.

Тьюринг был непредсказуем, и невозможно было предугадать, что взбредет ему в голову в следующий момент. Отсюда вывод – его смерть была результатом намеренного действия, то есть самоубийством.

«Идиоты», – подумал Леонард. Получается, что импульсивность действия доказывает его намеренность… Чушь. Тем не менее ему полегчало. «По словам помощника инспектора криминальной полиции Корелла…» «Как сообщил нам помощник инспектора Леонард Корелл…» Все это была пена – не более. Главный выпад Леонарда против выводов судьи замалчивался. Однако это было нечто. Во всяком случае, этого оказалось достаточно, чтобы к Леонарду вернулось хорошее настроение.

Он повернул с Грин-лейн, прошел мимо детской площадки и пожарной станции. На другой стороне улицы молодая женщина читала книгу и толкала перед собой детскую коляску. Кореллу не нравилось, когда люди читают на улице. Но на этот раз он оглянулся. Колесо коляски напомнило ему вчерашний вечер и слова Краузе.

Логик говорил, что до войны машина Тьюринга существовала разве в набросках. Эта идея механизма, способного считывать символы и прокручивать внутри себя математические высказывания, была не более чем вспомогательным средством в одной чисто теоретической дискуссии. Тем не менее уже в 1945 году Алан Тьюринг стоял на пути создания полноценной электрической имитации человеческого мозга. Что-то произошло за годы войны, но что? Машина создавалась явно с практической целью. Вопрос с какой.

Какая польза могла быть на войне от логико-математического аппарата?

***

В участке на него налетел Ричард Росс. Он встал перед столом Леонарда – красный как рак, руки уперты в бедра, ноги на ширине плеч. Комиссар оскалил зубы, как будто собирался покусать подчиненного.

– Чем это вы занимаетесь, позвольте спросить?

– Я только что…

– Вчера, я имел в виду! После заседания комиссии.

– Не понимаю…

– Прекрасно понимаете. Джеймс Фернс звонил мне и сказал, что вы выставили его на посмешище перед толпой журналистов.

– Ну… так много их там не было…

– Не важно, сколько их было. Что вы о себе возомнили, Корелл? Вы представляете…

– Я знаю, – оборвал Леонард Росса. – Но слышали бы вы, что за чушь нес этот Фернс.

– Мне плевать, что он нес, так я вам скажу, – зашипел Росс. – Кроме того, я с вами не согласен. Чушь несли вы. Я давно наблюдаю за вами, Корелл… Вы слишком высоко задираете нос. Это все «мальборовские штучки»… Оставьте их. Я не потерплю их ни в каком виде, учтите! Не мое дело учить ученых, но вы должны оперировать фактами и только фактами… Об остальном молчите, вам ясно?