– Именно!

– Таким образом, наука математика была в очередной раз дискредитирована…

– И не кто иной, как Алан, забил очередной гвоздь в крышку гроба, – подтвердил Краузе. – Можно представить себе, что творилось с Гилбертом… И все же человечество получило кое-что в качестве поощрительного приза.

– Что же?

– Программируемую цифровую машину. Универсальный механизм, способный заменить собой все остальные механизмы.

Корелл допил остатки пива и оглядел зал.

– И что же было дальше?

– Ничего…

– Ничего?

– Ничего, – повторил Краузе. – Никто не проявлял интереса к этой машине. Она – ничто, чистая теория. Вспомогательное средство для решения некоторых математических проблем. Никто, включая самого Алана, и не собирался ее конструировать. Кроме того…

Корелл вспомнил слова тети: «Думай о машине как о чем-то второстепенном».

– Собственно, никто и не интересовался тем, может ли машина быть использована для чего-то другого, кроме ответа на гилбертовский вопрос, – продолжал Краузе. – Математики не воспринимают машины всерьез. Использовать технику у них считается вульгарным. Слышал ли ты историю мальчика, который пришел учиться у Евклида?[43] Нет? Этот мальчик спросил великого математика, в чем практическая польза решения уравнений. Евклид отвечал, что мальчик должен быть вознагражден за свой вопрос, и дал ему оплеуху. Не стоит думать о таких глупостях, как практическая польза. Математики понимают красоту как нечто самодостаточное.

– Но разве красоте повредит, если…

– Если она найдет практическое применение, ты имеешь в виду?.. Не говори так. Боги прекрасного в небесах обливаются слезами. Во времена Харди математики думали об этом еще меньше… И меньше всех – сам Харди.

– Разве он тем самым не ошибался?

– Страшно ошибался, так же как и Витгенштейн. Один Алан понял, что значат логические парадоксы, – вопрос жизни и смерти в буквальном смысле… Но это совсем другая история.

– Что за история?

– Так, ничего…

Краузе смутился, закусил губу и подозрительно покосился на блокнот.

– Истиные математики, – продолжал он, – пренебрегали машинами. Считалось, что заниматься ими – удел простых инженеров. Но Тьюринг… он не был таким снобом…

– В каком смысле не был? – не понял Корелл.

– Он просто не думал обо всем этом… не понимал… Его вообще никогда не заботило, как он выглядит со стороны. Алан плохо одевался, и вообще… Но это не значит, что он не мог совершить над собой какую-нибудь глупость… Он ведь был одиночкой, всегда оставался вне любого сообщества. Просто потому, что так и не смог ни к кому приспособиться. Алан так и не научился подавать себя… и никогда не пытался завести знакомства с нужными людьми.

– Разве его сочинение не снискало никакого признания?

– Алан долго горевал по поводу того, что его никто не читает. Его можно понять. То, что он пережил на лугу, не могло закончиться вот так. И все-таки…

– Что?

– Это был удивительный текст. Алан писал о машинах как о своих коллегах. Он описывал их настроение, поведение. Он первый понял – и это было само по себе удивительное открытие, – что все, что может быть подсчитано и логически выведено, может быть подсчитано и логически выведено машинами. Какие горизонты открывались за этим прозрением!

– И что, его сочинение так никто не прочитал?

– Немногие. Мир математической логики вообще достаточно тесен. Под конец пришло известие из Америки. Алонзо Чёрч[44] – тоскливый тип из Принстона, у которого мы с Аланом когда-то учились, – тоже сподобился дать ответ на третий вопрос Гилберта. Другой ответ, нежели Алан, но не более обнадеживающий. Алан был вынужден добавить об этом еще одну главу.

– То есть ученое сообщество не спешило петь ему хвалу?

– Постепенно его имя приобретало вес. Все больше людей узнавали о существовании парня, который дал свой ответ на проблему разрешимости. Им восхищались. Сам он видел себя величиной, равной по крайней мере Гёделю, но…

– Но что?

– Но на пике славы Алан вдруг охладел к этой проблеме. В отличие от всех остальных, его интересовало не столько ее решение, сколько побочный продукт его изысканий в этом направлении.

– Вы говорите о машинах?

– О механическом аналоге человеческого мозга, – Краузе кивнул.

– И Алан приступил к конструированию своей машины…

– По крайней мере, к изготовлению чертежей. Научный мир, как я уже говорил, остался равнодушен к этой идее. А то, что произошло потом в Манчестере, превзошло самые пессимистические прогнозы.

– Но ты полагаешь, из этой затеи могло получиться что-то путное?

– Да, я… – Краузе покосился на белое блюдце под кружкой. – Признаюсь, я не очень-то во все это поверил, когда впервые услышал о машине. Я полагал… слишком сложной саму задачу объединения функции разных механизмов. Но теперь я спрашиваю себя…

– Спрашиваешь о чем? – не выдержал Корелл.

– Что, если бы из этого все-таки что-то вышло…

Во сне Алан Тьюринг вскочил с постели, будто разбуженный неким таинственным зовом. В голове – остаток невыветрившегося сна – били колокола и стучали барабаны. Было душно и тихо, как бывает перед грозой.

Алан поднял белую, негнущуюся руку и угловатым движением вытер пену в уголках рта. Теперь он хотел что-то сказать. Но, как ни напрягался, Корелл не мог разобрать ни слова. Губы математика дрожали, и Леонард наклонил ухо к его лицу. Теперь он стал понимать отдельные слова и фразы. Толку от этого было немного, тем не менее он достал тетрадь в клеенчатой обложке. Писалось тяжело, Корелл сам с трудом разбирал проступавшие на бумаге буквы. Он старался, нажимал на ручку, но в результате буквы поплыли, словно вымытые с листа.

Тогда Корелл ушел к железнодорожным путям и морю. На берегу стоял одинокий стул. Напряжение в руке осталось, словно она запомнила состояние, в котором выводила буквы…

В первые секунды после пробуждения Леонард искал в постели тетрадь с записями. Она нашлась на ночном столике. Первая страница блокнота оказалась смята. Там и в самом деле стояло несколько слов, но это был обрывок вчерашнего разговора с Фредриком Краузе, а не весть из потустороннего мира. Интересно, который час? Должно быть, рано. За окном щебетали птицы. Голова болела с похмелья. Корелл натянул на лоб одеяло. В памяти проступали воспоминания вчерашнего дня. Усилием воли Леонард вытеснял их из бодрствующего сознания, стараясь как можно дольше оставаться в своей теплой капсуле.