«Это как понимать? Генерал-полковник искал собственный чемодан?»

– Ещё как! Всю квартиру вверх дном перевернул!

«А кто же его тогда спрятал, чемодан этот?!»

– Я же говорила, сам Фердинанд Фёдорович его и спрятал. А потом искал.

«Не понимаю… Ну-ка, поподробнее, пожалуйста?»

– Пожалуйста, чего уже терять-то… – И последовал рассказ, который совершенно неожиданно проявил и способность Ефросиньи к преувеличениям, и её склонность к фантазиям, и её самокритичность, и наблюдательность.

Рассказ Ефросиньи

…Перепрятывая из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день чемодан, набитый трофейными сокровищами, следователь по особо важным делам Жужелица приобрёл такое нервное расстройство, что со временем стал пугаться собственного отражения в зеркале, «бабайки» под кроватью, а хуже того, что и людей. Причём всех без исключения. Вплоть до преданной домработницы, неотступно следовавшей за ним и днем – с гвоздодёром на плече, и ночью – со свечкой в блюдце.

А как тут не начнёшь собственной тени шугаться? Когда, полезет, к примеру, кряхтя и сопя, полковник на чердак, прятать «золотой чемодан» среди бабушкиных баулов и шляпных картонок, а на чердаке нетопырём висит вниз головой не кто иной, как лейтенант Корин! Сунется на подкошенных от тяжести ногах в сарай, закопать в навозе богатства свои Кощеевы – ан глядь, – а коровенку-то в бабьем переднике доит не кто иной, как майор Радский… Даром, что коса вокруг бритой макушки узлом скручена. А кинешься бежать – сразу во Фросину материнскую грудь уткнёшься: «Ох, вы бы уже определились, Фердинанд Фёдорович, а то уж и я умаялась громыхать за вами, как та банка консервная за песьим хвостом…»

Ефросинью понять можно: «Сколько ж можно?» – придёт так ночью с мешком и лопатой к очередному тайнику, не далее, как сегодня утром устроенному, – огарок зажжёт, лопатой замахнется… А там уж и нет ни шиша?! Доски раскиданы, земля разрыта, – опять перепрятал, параноик хренов. Вот и начала она благодетеля своего укорять, де: «Совесть-де поимей, анафема! Для того ли я молодость свою по чекистским перинам истаскала, чтоб на старости лет довольствием III категории тешиться?!»

Да один раз так попрекнула, что и удавила подушкой, в которую полночи потом проплакала. Испугалась, ясное дело. Села объяснительную писать: «Так, мол, и так… Прознав о непартийном поведении генерала Ф.Ф. Жужелицы, которое выразилось в присвоении трофейного имущества и в попытке растления обслуживающего персонала, меня то есть, и, будучи комсомолкой в… (зачеркнуто) с… (зачеркнуто) с непрерывным стажем, – не выдержала мелкобуржуазных его домогательств и…»

Далее – многочисленные кляксы и разрыв бумаги дрогнувшим пером. Потому что далее Фердинанд Фёдорович захрипел и восстал из перины. Как лежал, так и восстал колом. Во весь рост, с простынями, зажатыми в судорожно стиснутых кулаках.

Постоял, сел, свесив курчавые ноги с кровати. Обернулся на Фросю. Та взвизгнула. И то, правда… Рот разинут, глаза выпучены. Ни дать ни взять карась на сковороде. И хрипит: «Где?! Куда?! А?! А-а!..» Забыл, напрочь забыл генерал Жужелица, куда в последний раз спрятал свои, вернее, утаённые от госказны богатства.

И не вспомнил, даже когда стал генерал-полковником. И даже друзья его закадычные не помогли, Май Радский и Харитон Корин, к тому времени – полноценные генералы. Сколько в баньке ни парили с водочкой и домработницами своими Аксиньей и Евпраксией, сколько ни пытали, макая вниз головой в колодец, сколько ни накручивали реостат «детектора лжи», усыпив гипнозом. Ни в какую… Даже когда нарядили Радского Берией. «Ей-богу, Лаврентий Палыч, не помню!» – подскочил генерал в кровати. И сам потом показывал бывшим своим сослуживцам, чего в квартире киркою крушить, а что колупать перочинным ножиком. Без толку.

…А спустя три десятка лет Фердинанд Фёдорович, откушав лечебного чаю, настоянного Фросей на тисовой коре, не врезал, как она надеялась, дуба, а мирно себе посапывал, качаясь в кресле-качалке, и поглядывал искоса, через полуопущенные веки, как его гражданская жена обеспечивает своё вдовье будущее. Кряхтя и неистово скрипя паркетом, Евфросинья пихала в сторону гостиной фисгармонию, на которой любил по утрам, выпив сырое яйцо, распевать куплеты Мефистофеля сам Йозеф Геббельс – готовился к выступлениям.

Вот только встать генерал не мог, – здоровье не позволяло проследить, как именно Фросе удается выволочь генеральское имущество из квартиры, минуя видеокамеры охраны и саму охрану.

А ей и не удавалось. Куда, в самом деле, попрёшь этакую бандуру мимо секьюрити, которых с тех пор, как поселился по соседству банкир, в подъезде полным-полно? Стоят, а морды такие, что пока пробежишь мимо в булочную, уже не в булочную бежишь, а за ближайший угол. Но надежды Ефросинья Апраксина не теряла. И были на то основания.

Как-то она совершенно случайно, обмахивая изразцы печки-голландки метёлкой из перьев страуса, сделала открытие, сколь испугавшее её вначале, столь и обрадовавшее в дальнейшем. Мела она себе пучком страусовых перьев по изразцам с синеватыми и аляповатыми копиями гравюр работы Дюрера, по монохромным переделкам картин кого-то из Брейгелей, по пухлым баварским крестьянам, рыгающим под стол «Деревенского праздника», и вдруг задела чугунную задвижку крючком для разорения паучьих гнёзд. Потянула – заслонка выдвинулась. А мгновение спустя, к суеверному ужасу Ефросиньи, бесшумно взмыл к высокому потолку портрет хозяина на лихом коне; с тектонической дрожью отползла в сторону часть стены в обоях и со скрежетом раздвинулись решётчатые двери потайной комнаты. Оббитой полинялым атласом «в подушечку», с резным диванчиком в коросте старинной позолоты. А на диванчике, понуро свесив пожелтелый череп на побуревшую манишку, сидел ужасный скелет, вроде того, что стоял в её детстве в кабинете ботаники.

«О, ужас!.. – чуть не вскрикнула Фрося. – А что у него в саквояжике?» И кого он им напугать хотел? – уже насмешливо удивилась горничная, привычная даже к тому, что временами следователь КГБ «по особым делам» брал работу на дом. И на итоги его работы смотреть было действительно страшно. Скелет в тайную комнату, ещё до склероза, посадил сам Ф.Ф. Жужелица, чтобы отпугнуть слабую женщину! – поняла слабая женщина.

В саквояже скелета, смешно выряженного в дореволюционный сюртук и полосатые штаны со штрипками, ничего любопытного для неё не оказалось, – какие-то гербовые бумаги на разных языках, пачка никому сто лет не нужных царских ассигнаций, медяки с двуглавыми орлами, вновь вошедшими в моду. Но вот сама тайная комната…

«То, что нужно!» – оценила Ефросинья уже на следующий день, когда перенесла в неё не только любимую солонку кронпринца, а и весь саксонский фарфор, да и ещё кое-что. Потом сунула печную заслонку обратно – и на месте тайника вновь установился первозданный порядок. Даже муха