В итальянской манере к колосникам сверху крепилась пурпурная завеса, чуть скрадывающая пространство, а по краям сцены — драпировки до самого пола с просторными складками. Левин опустил второй рубильник, и в зале зажглась огромная люстра с подвесками.

Она высветила глубокий, чуть закругленный зал. По обеим сторонам широкого прохода — кресла из темного дерева. Выше — ложная балюстрада из глухих балкончиков. Вдоль ее ярко-красного парапета тянулись длинные строки на идише. А под ней располагались «фрески», так достоверно, реалистично выписанные, что казались объемными. Они изображали первых переселенцев — танцующих, корчующих деревья. Эти сценки перемежались портретами еще неизвестных Марине создателей еврейского театра — Шолом-Алейхема, Менделе Мойхер-Сфорима, Ицхока-Лейбуша Переца, Аврома Гольдфадена. А в самой глубине зала, прямо над входом, золотился гигантский портрет Сталина.

Левин присел на корточки, поставил свой стакан на пол и повторил:

— Дух театра… Чувствуете его, Марина Андреевна? Прислушайтесь…

Оставаясь на корточках, он и впрямь словно к чему-то напряженно прислушивался. Марина ничего не почувствовала. Царила мертвая тишина, не очень приятно пахло влажной пылью, как в любом опустевшем театре.

Левин медленно встал на ноги.

— Театр — ведь это не только здание из кирпичей, не только актеры из плоти и крови. В нем должно биться сердце, присутствовать дух. Тот самый, что мы скопили за века нашей истории.

Матвей говорил шепотом, но выделяя каждое слово. Свою речь он сопровождал легкими движениями руки, будто поглаживая воздух. Марина слушала молча.

— Понятно, что вы потрясены! Здесь такого не ожидали, правда? Тысячи километров тайги, снегов, и вдруг — этакое диво! Наверняка ведь думали, тут нечто вроде дореволюционного варшавского театрика… Но, увы, дух — это еще не все, Марина Андреевна. Ваш приезд — подарок судьбы! Пять лет назад у нас было двадцать артистов, полдюжины музыкантов, завтруппой и еще человек тридцать обслуживающего персонала. Теперь всего один актер и три актрисы. Хотя и с большим опытом. Из-за нехватки артистов мне приходится урезать пьесы, которые мы сейчас играем… А ведь можем здесь творить настоящие чудеса! Биробиджан — надежда еврейского театра, верно?

— Товарищ худрук…

— Нет, нет, умоляю вас, никакого «товарища худрука»!

Он подошел к Марине, картинно протянув ладонь и склонив голову. Марина отступила к самому краю сцены.

— Хочу, чтобы вы знали всю правду, товарищ Левин. Надя мне рассказала, как вы мне помогли. Знаю, что именно вы убедили Зощенко позволить мне сойти с поезда.

— Да забудьте эту Машу Зощенко, ну ее!

— Я не говорю на идише. Выучила всего несколько слов в поезде, играя с детьми этих бедняг, которых отправили в Хабаровск.

Марина говорила в полный голос. Разносясь по гулкой сцене, ее речь звучала вовсе громоподобно. Однако на Левина не произвела большого впечатления.

— Да, господи, думаете, вы единственная из переселенцев, кто не знает идиша? Придется выучить, если хотите играть в наших прежних постановках. Но сейчас мы больше играем на русском…

— А я думала…

— Времена меняются, Марина Андреевна. Вы поймете, сколь времена переменчивы, изучив историю нашего народа.

— Но главное, я уже давно не выходила на сцену. Десять лет, если точно. Все эти годы, до начала войны, я в основном снималась на «Мосфильме». И только прошлой осенью Камянов, исполняющий обязанности директора МХАТа, назначил меня на роль Офелии. Но спектакль в последний момент запретили…

Левин прервал ее жестом.

— Вас направил сюда Михоэлс, мне этого достаточно.

— Я никогда не работала с Михоэлсом. Он просто меня пожалел.

— Значит, вы никогда не играли в пьесах из нашего репертуара?

Марина молча кивнула. Левин ее пристально разглядывал, чуть нахмурив брови, подперев кулаком подбородок. Отсвет прожекторов искрился в его черных зрачках. Худрук очень прилежно ее изучал. Марина смущенно отвернулась.

Уже давненько ее так не разглядывали мужчины. Она понимала, какое может произвести впечатление. Ужас, терзавший Марину последнее время, мучительное путешествие, недоедание, бессонные ночи, холод, одиночество ее не украсили. Утром, поглядевшись в подаренное Надей зеркальце, она там увидела будто незнакомое лицо. На нее смотрела женщина средних лет, с темными подглазьями, легкой сетью морщинок на лбу, плаксивым ртом. Короче говоря, женщина, махнувшая на себя рукой.

Марина взглянула на Матвея в упор и, поправляя заколку в волосах, нашла в себе мужество иронически улыбнуться.

— Москва не преподносит подарков.

— Вы — подарок Соломона Михоэлса, это главное. Ему довольно взгляда, чтобы распознать талант.

— Товарищ…

— Просто Матвей! Я вам прочитаю, что он о вас пишет.

Левин достал из кармана письмо Михоэлса.

Уважаемый товарищ художественный руководитель Биробиджанского ГОСЕТа, мой дорогой Матвей!

Если твой замечательный театр еще ставит спектакли в наше трудное время, ты оценишь редкостную жемчужину, которую я тебе посылаю. Ее зовут Марина Андреевна с птичьей фамилией Гусеева. Еврейский театр она знает не лучше любой гойки. Да и вообще, по-моему, не имеет никакого представления о евреях, не чувствует аромата нашей культуры. Бог Моисея ее в этом не просветил. Но зато наградил всеми качествами и достоинствами, которыми должна обладать настоящая актриса. Стоит с ней немного поработать — а я знаю, Матвей, что ты работяга, — и она наверняка сумеет одарить наших братьев тем эстетическим восторгом, который умеют внушить лучшие мастера прославленной еврейской сцены.

Марина молчала, с трудом сдерживая слезы. Почему Михоэлс так добр к ней? Зачем осыпал всеми этими незаслуженными комплиментами? Камянов и Каплер, что ли, убедили Михоэлса в ее таланте?

Левин потянулся вытереть слезу, катившуюся по Марининой щеке. Она отвернулась, Матвей опустил руку.

— А вы знаете, Марина Андреевна, что вам невероятно повезло? — спросил он ласково. — Я оказался на вокзале случайно. Это судьба! И взял с собой Надю непонятно зачем. А ведь у меня просто нет времени для бесцельных прогулок… Но я уже собирался уходить, когда увидел вас, спускающуюся на перрон. Все эти якобы случайности не случайны. Вы это понимаете, Марина Андреевна?

Марине показалось, что он хочет ее коснуться. Может быть, в другой момент она была бы не против. Красота Левина, его голос произвели на нее большое впечатление. Как и изысканность манер. Как и его лесть. Как и заразительное жизнелюбие… Но был ли он искренним хотя бы самую малость? Или все это уловки опытного соблазнителя? Кто ж его знает? Чтоб разобраться, ей надо отдохнуть, прийти в себя.

Марина встряхнулась, как прогоняют сон. Пробормотала слова благодарности.