— Играйте без слов. Не произносите, а внутренне проживайте свои реплики. Выражайте их беззвучно, жестами. Передвигайтесь по сцене, старайтесь представить, что играете для зрителей. Чуть добавьте мимики. Если даже из зала ее не увидят, зритель должен понять ваши чувства… Заставьте его сопереживать. Чтобы ему захотелось плакать и смеяться.

Для показа Марина выбрала роль Офелии, которую репетировала во МХАТе. К тому же сам перевод Пастернака призывал к сокровенности.

Повторяя раз за разом первую сцену третьего акта, она наконец достигла результата. Ей казалось, что вокруг нее бурлят гнев и страдания Офелии, притом что Марина не произнесла ни звука.

Вдруг раздались громкие аплодисменты. Она вскрикнула:

— Матвей, это вы?!

С кресла поднялся долговязый мужчина. Нет, это был не Матвей, а какой-то незнакомец с мерцающим в волосах светлым пятном. Он направился к Марине по центральному проходу. Был одет в хлопчатобумажную гимнастерку, на шее — ярко-красный шарф. В длинной руке с покрытыми золотистым пушком кистями — газета «Биробиджанер штерн». Заговорил он с таким сильным акцентом, что Марина почти не разбирала слов:

— Не надо бояться. Браво! Очень хороши!

— Кто вы?

— Здешний доктор. Зовут Майкл. Я американец: Майкл Эпрон.

Когда он приблизился к сцене, Марина смогла его получше разглядеть. Ей будто пронзило низ живота. Марина испытала незнакомое чувство, почти болезненное, где смешались страх и восторг.

Непонятно, откуда оно взялось. Возможно, Марина еще не до конца вышла из роли Офелии. Пожирая Марину своими огромными ясными глазами, незнакомец произнес:

— Я понял. Вы играли Шекспира. Офелию. Угадал?

Марина зачем-то переспросила:

— Так вы американец?

— И еврей тоже. Я врач. Доктор Эпрон.

И он засмеялся, будто шутке.

— Я здесь уже…

Не договорив, он протянул Марине газету с ее фотографией.

— Надо было увидеть вас живой. Очень плохо сняли.

147-е заседание Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности

— Мисс Гусова! Позвольте, мисс!

Маккарти поднял руку.

— Так вы прибыли в этот город… Биробиджан в январе 1943-го?

— Да, я уже говорила.

— И почти сразу там встретили агента Эпрона?

— Ну да.

— Вы уверены?

— Наша встреча в театре произошла за неделю до того, как нам сообщили о победе под Сталинградом. Мы безумно радовались! Теперь никто не сомневался, что разгромим Германию… Это было в самом начале февраля, я прекрасно помню.

— А вам не показалось странным увидеть в Биробиджане живого американца? Сами говорили, что это пограничная зона, закрытая для переселенцев. Поведали, какую бдительность проявляют тамошние комиссары в отношении шпионажа… А тут иностранец спокойно себе живет, ни от кого не прячется, лечит людей.

— К тому же едва зная русский! — усмехнувшись, добавил Никсон.

— Майкл хорошо знал русский. Он имитировал.

— Что имитировал?

— Иностранный акцент. Говорил так, как, по представлениям советских людей, должны говорить по-русски американцы. Для конспирации.

Марина им улыбнулась своими бледными губами: помада уже давно стерлась.

— Откуда вы знаете?

— Он мне так сказал.

— Когда именно?

— Немного позже. Когда решил меня взять с собой в Америку. Когда понял, что любит меня, что не может расстаться…

На последней фразе ее голос изменился, зазвучал нежно и проникновенно, как струна виолончели. Изменилось и выражение лица, стало теперь отрешенным и умиротворенным. Почти счастливым. Казалось, что Марина уже не видит зала, что на пару секунд перенеслась целиком, и душой и телом, в ту непостижимую для нас эпоху.

Я вспомнил ее монолог в камере для свиданий. Действительно, ей было необходимо выговориться. Теперь ее речь уже лилась без запинок. И вид был почти безмятежным. Ей даже хватало духа подтрунивать над Маккарти и Никсоном.

Марина будто очнулась и продолжила:

— На самом деле Майкл прекрасно знал русский. И еврейский тоже. Но делал вид, что их изучает. Завел тетрадку, куда каждый день записывал несколько слов. Произносил их вслух, сначала с акцентом, потом все лучше и лучше. Мы все над ним посмеивались. А он ходил на курсы идиша. Видимо, действовал согласно инструкции, так ведь?

Вопрос был адресован цэрэушнику. Я время от времени поглядывал на ирландца. Он слушал Марину очень внимательно, иногда что-то чиркая в записной книжке. Пару раз, удивленно вскинув брови, снимал очки, чтобы их протереть. Делал это машинально, как любой очкарик десять раз на дню протирает свои окуляры, и при этом ловил каждое Маринино слово.

С того момента, когда встрял Маккарти, ирландец почувствовал себя неуютно. Не ответив Марине, он предостерегающе глянул на сенатора: вдруг тот сболтнет что-то лишнее, задаст ненужный вопрос.

Не обратив внимания на ужимки ирландца, такой вопрос задал председатель.

— Напоминаю, мисс, что тут не вы допрашиваете, а вас, — назидательно произнес Вуд. — Господин свидетель, сообщите нам, пожалуйста, действительно ли агент Эпрон находился в Биробиджане с 42-го года?

О’Нил вздохнул.

— Господин председатель, я не уполномочен освещать деятельность наших агентов. По крайней мере, здесь.

И взгляд его близоруких глазок, скользнув по стенографисткам, уперся в меня. Я улыбнулся цэрэушнику. Он тотчас отвел глаза.

— Все сведения о нашей миссии в Биробиджане содержатся в пакете, который я вам передал, — добавил ирландец.

Недовольно поморщившись, Вуд потеребил лежавший перед ним пакет, будто собираясь его раскрыть. Маккарти что-то промычал. Никсон уже потянулся за документами, но Вуд прихлопнул пакет ладонью. Все-таки ему хотелось выглядеть распорядителем этого балагана. Вуд повернулся к притихшему моднику-прокурору, но не успел и рта раскрыть.

— Если этот шпион не может ответить, — предложила Марина, — давайте я отвечу. Вы ведь ждете от меня всей правды, так?

Я услышал, как обе стенографистки фыркнули за моей спиной.

Кон воскликнул:

— Мисс Гусеева!..

— Разве я не должна рассказать все, что знаю? Вы меня заставили поклясться говорить правду, только правду и ничего кроме правды. Не нарушать же мне клятву.

Сделав паузу, как перед смертельным выпадом, Марина продолжила:

— Майкл выучил русский в школе. Он родился в украинском городке Бердичеве, где жили в основном евреи. Как и у большинства жителей, его родным языком был идиш. Отец погиб через два-три года после революции. Тогда начался голод. Люди мерли, как мухи. Но отец Майкла умер не от голода: его расстреляла ЧК за кражу нескольких яиц, которыми он хотел накормить жену и сына. Майклу было четырнадцать. Ему с матерью удалось перебраться в Германию. Жили трудно, постоянной работы так и не нашли. Через три года они на корабле приплыли в Нью-Йорк. Сначала поселились в Нижнем Ист-Сайде, потом переехали в Бруклин. Там было много украинских евреев, они помогали друг другу. Мать устроилась на работу, она прекрасно вышивала. Майкл выучил английский. Для него это оказалось нетрудно — он ведь уже говорил на русском, украинском, идише и немецком. У Майкла были исключительные способности к языкам, но он мечтал стать врачом. Как-то сказал мне: «Как себя помню, в любой стране, в любом городе вокруг было множество больных. Это ужасно!» Во время учебы его начали вербовать ваши разведывательные службы. Там, конечно, учли его знание нескольких языков и ненависть к большевикам, которым он не мог простить гибель отца. Майкл не сразу решился. Дал согласие, только когда ему предложили отправиться в Биробиджан врачом. Это совсем другое дело! Он получит возможность лечить людей, помогать им. Майкл был замечательным доктором. Его все любили, не только евреи. Он добирался до самых дальних деревень даже зимой, по снегу. У него был очень потешный акцент. Никто ни о чем не догадывался. Но с комитетом…