Снаружи завывание ветра, который на несколько минут поубавил свою мощь, снова выросло до ошеломляющего крещендо. Обычно ему нравилось прислушиваться к неистовству стихии, лежа в уютной кровати. Но эта небольшая и функциональная комната казалась ему не столько убежищем, сколько тюрьмой. С тех пор как умерла Барбара, он молился о прощении за то, что женился на ней, за то, что не оправдал ее надежд на любовь и понимание. Но он никогда не просил прощения за то, что желал ей смерти. Теперь, когда он лежал на этой узкой кровати, прошлое обрушилось на него всей тяжестью.

Засовы на темнице, в которую он заточил свой брак, отодвинул не он сам, не по своей воле. И видения, всплывшие в памяти, выбрал не он. Что-то на него повлияло – может, неприятная встреча с Джарвудом, а может, само это место, – и выбора не осталось.

Застыв где-то между грезой и кошмаром, он вообразил, что находится в современной безликой комнате для допросов. Затем до него дошло, что это гостиная его старого дома. Его усадили на диван между Дэлглишем и Джарвудом. Наручники не надели, пока не надели, но он знал, что его уже осудили, знал, что у них есть все необходимые доказательства. Обличающие поступки, тайно снятые на зернистую пленку, прокручивали у него перед глазами. Время от времени Дэлглиш бросал: «Остановите здесь», и Джарвуд протягивал руку. Застывало очередное изображение, которое они рассматривали молча, осуждающе. Перед архидьяконом промелькнули все незначительные промахи и проявления бессердечия, не забыли и основной жизненный провал – его любовь. И теперь, наконец, добрались до финальной части кинофильма, до самого сердца тьмы.

Он больше не был вдавлен в диван, зажатый с двух сторон обвинителями. Он переместился в кадр, чтобы заново воспроизвести все движения, все слова, заново, словно в первый раз, испытать все эмоции. Близился вечер пасмурного дня в середине октября. Последние двое суток слабый дождик мелкой моросью непрерывно падал со свинцового неба. Священник два часа навещал больных и немощных прихожан и наконец вернулся к себе. Как обычно, он добросовестно старался удовлетворить их разнообразные личные потребности. Слепой миссис Оливер нравилось, когда он читал отрывок из Библии и молился вместе с ней; старина Сэм Поссингер каждый раз отстаивал заново битву за Эль-Алламейн; миссис Полей, прикованная к своим ходункам, жаждала последних приходских слухов, а Карл Ломас, чья нога ни разу ни ступала на пол церкви Святого Ботольфа, любил посудачить о теологии и обсудить недостатки англиканской церкви.

Миссис Полей с его помощью добралась до кухни, что было непросто, приготовила чай и прихватила из банки имбирный пряник, который специально испекла для гостя. Четыре года назад, впервые оказавшись у нее дома, Крэмптон, не подумав, похвалил угощение и теперь был обречен есть его каждую неделю, так как не мог признаться, что терпеть не может пряники. Зато чай, горячий и крепкий, пришелся кстати и избавил священника от необходимости заваривать его дома.

Он припарковал свой «воксхолл-кавальер», прошел по бетонной дорожке, пересекающей рыхлый влажный газон, где гниющие лепестки роз растворялись в нескошенной траве, и вошел в парадную дверь. В доме было абсолютно тихо, и это, как всегда, пробудило мрачные предчувствия. За завтраком Барбара выглядела угрюмой и нервной, а такое возбужденное состояние и тот факт, что она не потрудилась одеться, не сулили ничего хорошего. За обедом, состоящим из супа быстрого приготовления и салата, она, все еще в халате, отодвинула от себя тарелку со словами, что устала, не может есть и лучше после обеда ляжет в постель и постарается поспать.

– А ты иди встречайся со своими скучными стариками, – раздраженно сказала она. – Тебя же только это заботит. И не тревожь меня, когда вернешься. Не хочу о них слышать. Вообще ни о чем не хочу слышать.

Он не ответил, только смотрел со смесью злости и беспомощности, как жена медленно поднимается вверх по лестнице, склонив голову словно в безысходном отчаянии, а следом волочится шелковый пояс халата.

Вернувшись домой, он закрыл за собой парадную дверь, терзаясь опасениями. Была ли она еще в кровати или подождала, пока он скроется, а потом оделась и пошла бунтовать в приход, вытворяя, как обычно, что-нибудь ужасное и унизительное? Он должен был это выяснить.

Священник тихо поднялся по лестнице. Если жена спала, он совершенно точно не хотел ее будить.

Дверь в спальню оказалась закрыта, и Крэмптон осторожно повернул ручку. В комнате царил полумрак: частично задернутые шторы прикрывали большое окно, из которого виднелся прямоугольник травы, неровной, словно на поле, треугольные клумбы сада и дальше ряды аккуратных, похожих друг на друга домиков. Он направился к кровати и, когда глаза привыкли к темноте, ясно разглядел жену. Она лежала на правом боку, одной рукой подперев щеку, а другую выпростав поверх одеяла. Нагнувшись, он услышал ее дыхание, слабое и затрудненное, почувствовал запах вина и более сильное, сладковатое, дурное зловоние, в котором распознал рвоту. На ночном столике стояла бутылка «Каберне совиньон», а рядом лежал знакомый большой пустой флакон, завинчивающаяся крышка которого валялась тут же, – флакон из-под таблеток растворимого аспирина.

Он сказал себе, что она спит, что она пьяна, что не стоит ее беспокоить. Машинально подняв бутылку вина, священник хотел оценить, сколько же она выпила, но какой-то мощный внутренний голос заставил вернуть бутылку на место. Он заметил торчащий из-под подушки носовой платок, взял его, дочиста обтер бутылку, а потом положил платок на кровать. Ему показалось, что все эти бессмысленные действия он выполнял не по своей воле. Потом он оставил жену, закрыл дверь спальни и спустился вниз. Крэмптон снова сказал себе: она спит, она пьяна, ее не стоит беспокоить. Спустя полчаса он прошел в кабинет, хладнокровно собрал бумаги для встречи в шесть часов в приходском совете и покинул дом.

Та встреча в приходском совете абсолютно вылетела у него из головы, никаких воспоминаний. Зато он помнил, как ехал в машине домой вместе с Мелвином Хопкинсом, одним из церковных старост. Он пообещал Мелвину показать последний отчет церковного комитета по социальной ответственности и предложил проехаться до своего дома. И снова перед ним промелькнула череда ярких образов. Вот он сам извиняется за то, что Барбары нет, и объясняет Мелвину, что жене нездоровится. Вот он снова поднимается в спальню, снова осторожно открывает дверь и видит в полутьме неподвижную фигуру, бутылку вина, валяющийся флакон из-под пилюль. Он снова подошел к кровати и на этот раз не услышал хрип-лого дыхания. Приложив ладонь к ее щеке, священник почувствовал, что щека холодна, и понял, что прикоснулся к смерти. Потом накатили и воспоминания, слова, услышанные или вычитанные в каких-то полузабытых источниках, но ужасные по смыслу. Когда находишь тело, лучше, если рядом кто-то есть.

Крэмптон не мог вновь пережить те события: ни как отпевали в церкви, ни как кремировали. Он не помнил ни того ни другого. Вместо этого перед глазами стояла путаница из каких-то лиц – сочувствующих, озабоченных и откровенно встревоженных; они появлялись из темноты, увеличиваясь в размерах, искаженные и гротескные. И снова возникло это ужасное лицо. Он сидел на диване, на этот раз с сержантом Джарвудом и молодым парнем в форме, который выглядел не старше, чем один из его хористов, и молчал весь допрос.