Гром грянул сегодня, когда Гаспарян отменил операцию из-за повышенного артериального давления у сорокалетней пациентки. Та расстроилась и начала убеждать Гаспаряна, что сто семьдесят на сто пять для нее «почти рабочие цифры». Гаспарян напомнил ей, что до того она называла совсем другие цифры – сто тридцать на восемьдесят. Пациентка оскорбилась («что это вы меня на слове ловите?»), явилась в кабинет к Ярославцеву и потребовала, чтобы ее оперировали сегодня, в назначенное время. К тому моменту давление явно поднялось еще выше, да вдобавок женщину трясло в буквальном смысле этого слова, поэтому ни о какой маммопластике сегодня речи быть не могло. Ярославцев сделал все грамотно – уложил пациентку на кушетку, назначил пару укольчиков, потом сел рядом, взял за руку и долго и проникновенно объяснял, почему сегодня не стоит делать операцию. В качестве последнего и решающего довода сказал, что и сам уже настолько переволновался, что браться за скальпель сегодня не рискнет. Против такого довода возразить пациентке было нечего, да и вообще женщина успокоилась, одумалась и согласилась перенести операцию на понедельник. Но выдвинула условие – чтобы ей дали другого анестезиолога, потому что Гаспарян якобы «вредный» и «противный». Вместо того чтобы сразу сделать укольчик и начать готовить пациентку к операции, категорически заявил, что операция сегодня невозможна, и тем бедную женщину окончательно расстроил.

И тут, буквально на пустом месте, ни за что ни про что, ни о чем и ни почему, возник инцидент, по катастрофичности последствий (в масштабах одной отдельно взятой клиники, разумеется) близкий к сараевскому убийству, из-за которого (формально, но тем не менее) разразилась Первая мировая война.

Ярославцеву надо было принять пожелание пациентки к сведению, пообещать ей нового анестезиолога (в таких случаях всегда шли навстречу) и сообщить об этом руководству клиники. Таков стандарт, установленное правило. Но он отпустил какую-то колкость в адрес Гаспаряна, а пациентка, перед тем как уехать домой, не поленилась разыскать Гаспаряна и при всем честном народе (кадровике Ларисе и двух медсестрах) заявить ему:

– Стыдитесь, Вардан Аветикович! Вас не только пациенты не любят, но и ваши коллеги!

Почему именно «не любят», почему во множественном числе, и зачем, вообще, надо было это говорить, так и осталось загадкой.

– Кто именно меня не любит? – спросил Гаспарян.

Закономерный, в сущности, вопрос. Человек имеет право знать, кто его любит и кто не любит.

– Доктор Ярославцев! – ответила пациентка. – Он мне сам об этом сказал!

Не очень умный поступок, можно даже сказать – откровенно глупый. Но что поделать, человеку захотелось высказаться.

Гаспарян пожаловался директору клиники. Босс пришел в ярость. Он не терпел, когда сотрудники позволяли себе что-то «лишнее» с пациентами – выносили сор из избы, плохо отзывались о других сотрудниках, устраивали пререкания между собой в присутствии пациентов и все такое прочее. Не терпел совершенно правильно, поскольку от такого поведения происходят одни только неприятности. Достаточно вспомнить хотя бы, с чего в клинике «Палуксэ» начался весь сыр-бор – из-за чересчур языкатой операционной медсестры. И примеров таких очень много – один другого неприятнее.

Босс наорал на Ярославцева и отправил к Ларисе, писать заявление об увольнении по собственному желанию. Лариса усадила Ярославцева пить чай, а сама пришла к Александру, у которого как раз сидел и заканчивал возмущаться Гаспарян.

Закончив возмущаться, Гаспарян вернулся в свое обычное спокойно-флегматичное состояние, и стало возможно вести с ним диалог. Минут через двадцать он согласился помириться с Ярославцевым. Примирение состоялось в кабинете у Александра. После примирения Александр прочел обоим короткую лекцию по проблемам врачебной этики, оставил их переваривать и обсуждать услышанное, а сам пошел к боссу.

Босс, как и ожидалось, проявил достойную восхищения несговорчивость.

– Если он не хочет писать по собственному, то вылетит по статье! Я не собираюсь держать в своей клинике врача, который позволяет себе унижать своих коллег перед пациентами. Сегодня он Гаспаряна охаял, завтра меня! Пусть убирается к черту!

Дождавшись, пока Геннадий Валерианович окончательно выпустит пар, Александр объяснил ему, что конфликт исчерпан, что Гаспарян и Ярославцев уже, наверное, приступили к братанию, которое явно будет продолжено где-нибудь за пределами клиники, и убедил обойтись без увольнений.

Все вроде бы закончилось хорошо, наилучшим образом, но, несмотря на это, испорченное настроение не спешило улучшаться, и, вообще, на душе было как-то пакостно. Ничто так не изматывало Александра, как участие в конфликтах, пусть даже и в роли миротворца. Какое-то эмоциональное опустошение наступило, опустошение, к которому примешивалась досада – ну взрослые же, разумные люди, зачем так себя вести?

Погода тоже не радовала – серая слякотная хмарь, затянувшаяся борьба зимы с весной. Приехав домой, Александр понял, что есть ему совсем не хочется, а вот горячего глинтвейна с пряностями, медом и малой толикой вишневого сока он бы выпил с удовольствием.

Что может быть лучше горячего вкусного глинтвейна и общения с любимой, пусть даже и удаленно, по скайпу? Пообщаться с Августой было просто необходимо. Как бальзам на душу.

– Чем занимаешься? – первым делом спросила Августа и, заметив на столе перед Александром бокал с глинтвейном, добавила: – Пьянствуешь в одиночку?

– Вроде того, – усмехнулся Александр. – Погода располагает. Промозглая.

– Было бы желание, а погода расположит, – строго сказала Августа. – Вино-то хорошее?

– Нормальное, – скромно ответил Александр; вино на самом деле было таким, не коллекционным, но и не напитком класса «бурда из пакета». – Не из тех, про которое можно рассказывать с упоением. Но вполне сносное.

– А ты умеешь с упоением рассказывать о вине? – восхитилась Августа. – Почему я никогда не слышала этих рассказов? Как ты это делаешь?

– Как профессиональный сомелье. Хочешь, научу тебя красиво рассказывать о винах? Это быстро, пяти минут с лихвой хватит.

– Хочу! – Августа уперлась локтями в стол, сцепила пальцы в замок под подбородком и приготовилась слушать.

– Первым делом я бы сказал, что платье вина янтарного цвета, если вино белое, и рубинового, если оно красное, – начал Александр. – Розовому вину подойдет определение «нежно-рубинового».

– Разве у вин бывают платья? – удивилась Августа.

– Бывают, – тоном знатока подтвердил Александр. – Платье – это цвет и вообще вид. Нальешь в бокал, смотришь на свет и говоришь о платье… Отмечаешь оттенки, прозрачность, блеск. Короче говоря, выпендриваешься, как можешь, а затем переходишь к аромату. Аромат у хорошего вина просто обязан быть стойким, насыщенным и должен манить куда-то или на худой конец затягивать.

– Куда?

– Ну, скажем, в сад наслаждений или лабиринт удовольствий. Суть не важна, главное, чтобы красиво звучало. Дальше надо оценить тон и нотки. Ноткам положено оттенять, проступать, смягчать и подчеркивать основной тон. Если ничего на ум не приходит, назови тон медовым или просто терпким. Не забудь восторженно закатить глаза, поцокать языком и покачать головой. Слова «неповторимый» и «деликатный» можно вставлять хоть в каждое предложение. Запомни фразу: «Полнотелое вино с прекрасным балансом вкусовых оттенков». Это надо сказать в конце с умным видом. Можно еще добавить пару слов про текстуру. Ей положено быть плотной и мягкой, можно еще назвать ее бархатистой, почти все вина, разве что кроме игристых, слегка бархатистые на вкус, не ошибешься. В завершение непременно надо оценить осадок – есть ли он, или нет его, насколько крупны хлопья, и сказать несколько слов о послевкусии. У хорошего вина послевкусие непременно должно быть длительным, стойким и пряным. Тебе ясно, мой сомелье?