— О Фаэтон, — вскричал Кикн, — что ты наговорил? Это же неправда. Ты мне столько раз жаловался, что никогда не видел своего настоящего отца. Вернись и скажи им, что пошутил.

— Оставь меня в покое, Кикн, — вымолвил Фаэтон, отпихивая друга. — Я отправляюсь во Дворец Солнца.

Только так можно заткнуть эту свинью Эпафа. Когда в следующий раз увидимся, все будут уважать меня и знать, кто я такой на самом деле.

— Но я-то знаю, кто ты такой, — произнес несчастный Кикн. — Ты Фаэтон, и я тебя люблю.

Климене тоже не удалось переубедить Фаэтона. Страдая, смотрела она, как он собирает свои немногие пожитки.

— Погляди в небо — увидишь меня, — сказал он, целуя ее на прощание. — Я помашу, когда буду ехать мимо.

Дворец Солнца размещался, само собой, на востоке — в такой далекой дали, как Индия. Как Фаэтон туда добрался, пока не договорились. Я читал, что волшебные солнечные ястребы сообщили Аполлону о трудном походе мальчика через континентальную Грецию, Месопотамию и далее по землям, которые ныне зовутся Ираном, и что бог велел этим великолепным птицам подобрать ребенка и нести его остаток пути на себе.

Как бы то ни было, Фаэтон явился ко дворцу ночью и был тут же призван в тронный зал, где восседал Аполлон, облекшись пурпуром, в переливах золота, серебра и самоцветов, украшавших зал. Один только трон был инкрустирован десятью с лишним тысячами рубинов и изумрудов. Совершенно потрясенный величием дворца, ослепительными каменьями и, конечно, лучезарной славой своего отца-бога, юноша пал на колени.

— Так ты, значит, Клименин парнишка, да? Встань, дай глянуть на тебя. Да, вижу, ты, может, и впрямь плод чресл моих. Есть в тебе стать, блеск. Мне донесли, что ты преодолел долгий путь, чтобы оказаться здесь. Зачем?

Вопрос прямой, и Фаэтон несколько растерялся. Ему удалось пробормотать какие-то слова про Эпафа и «прочих мальчишек», и он мучительно осознал, что больше похож на избалованного ребенка, чем на гордого сына олимпийца.

— Да, да. Очень злые они, сплошное расстройство. А я здесь при чем?

— Всю мою жизнь, — сказал Фаэтон, пылая гордыней и обидой, что курились в нем так долго, — всю мою жизнь мать говорила мне о великом достославном Аполлоне, золотом боге, моем сиятельном безупречном отце. Н-н-но ты ни разу не навестил нас! Никогда никуда нас не звал. Ты даже не признал меня.

— Ну да, извини. Оплошал. Я был ужасным отцом, вот бы как-то тебе воздать. — Аполлон выговорил слова, которые все отцы-дезертиры произносят повсюду и ежедневно, однако мысли его были о лошадях, музыке, питии… о чем угодно, кроме этого занудного, обиженного ребенка-нытика.

— Выполни, если можно, одно мое желание. Всего одно.

— Конечно, конечно. Говори.

— Правда? Честно-честно?

— Конечно.

— Даешь слово, что выполнишь?

— Даю, — сказал Аполлон, веселясь от чрезмерной серьезности этого мальчика. — Клянусь своей лирой. Клянусь ледяными водами самой Стикс. Говори же, ну.

— Хочу поводить твоих лошадей.

— Моих лошадей? — переспросил Аполлон, не вполне понимая. — Поводить? В каком смысле?

— Хочу вести солнечную колесницу по небу. Завтра. — Ой нет, — сказал Аполлон, и на лице у него расплылась улыбка. — Нет-нет-нет! Не дури. Такого никто не умеет.

— Ты обещал!

— Фаэтон, Фаэтон. Это храбро и здорово — даже мечтать о чем-то подобном. Но никто, никто не правит теми лошадьми, один я.

— Ты поклялся водами Стикс!

— Да сам Зевс не в силах ими управлять! Это сильнейшие, буйнейшие, упрямейшие и неукротимейшие жеребцы на свете. Они подчиняются только моим рукам — и ничьим более. Нет, нет. Нельзя о таком просить.

— Я уже попросил. А ты дал слово!

— Фаэтон! — Остальные одиннадцать богов оторопели бы от такого молящего, отчаянного тона, к какому прибег Аполлон. — Заклинаю тебя! Что угодно другое. Золото, снедь, власть, знание, любовь… Назови — и твое навек. Но не это. Ни за что.

— Я попросил, а ты поклялся, — повторил упрямый юнец.

Аполлон склонил золотую голову и мысленно выругался.

Ох уж эти боги и их поспешные языки. Ох уж эти смертные и их глупые грезы. Образумятся ли когда-нибудь они — и те и другие?

— Ладно. Пошли, покажу тебе их, раз так. Но знай, — сказал Аполлон, пока шагали они к стойлам, и лошадиный дух в ноздрях у Фаэтона делался все крепче и резче. — Ты волен в любой миг передумать. Это никак не уронит тебя в моих глазах. Честно говоря, ты в них даже вырастешь будь здоров как.

С приближением бога четыре жеребца — белые с золотыми гривами — затопали и завозились в стойлах.

— Эй, Пирой! Ну же, Флегон! Тихо-тихо, Эой! Спокойно, Эфон! — обратился к ним по очереди Аполлон. — Так, иди сюда, юноша, пусть познакомятся с тобой.

Фаэтон никогда прежде не видывал таких великолепных коней. Глаза у них сияли золотом, копыта высекали из каменных плит искры. Фаэтона охватило благоговение, но тут же пронзило его и страхом, который он попытался выдать за восторженное предвкушение.

У тяжелых врат зари стояла золотая квадрига — великая колесница, в которую четырех жеребцов собирались вскоре впрячь. Мимо поспешила безмолвная женская фигура в шафрановой хламиде. Фаэтон уловил аромат, который не смог распознать, но голова у него пошла кругом.

— То была Эос, — проговорил Аполлон. — Скоро придет ее время отпирать врата.

Фаэтон был наслышан об Эос — богине зари. Ее звали рододактилос — розоперстая — и за ее обаяние и нежную красоту ей всюду поклонялись.

Он помог отцу вывести жеребцов к колеснице, и тут его грубо отпихнули в сторону.

— Что тут делает этот смертный?

Здоровяк, облаченный в сияющий доспех из бычьей шкуры, взял разом всех четырех жеребцов под уздцы и повел их вперед.

— А, Гелиос, привет, — сказал Аполлон. — Это Фаэтон. Мой сын Фаэтон.

— И что?

Фаэтон знал, что Гелиос — брат Эос и богини Луны Селены, что он помогает Аполлону с его каждодневными обязанностями. Аполлон в присутствии титана словно бы засмущался.

— Ну, короче, колесницу сегодня поведет Фаэтон.

— Что, прости?

— Ну, пусть заодно и научится, как считаешь?

— Ты, никак, придуриваешься?

— Я вроде как пообещал.

— Тогда вроде как разобещай обратно.

— Гелиос, не могу. Сам знаешь, что не могу.

Гелиос затопал и взревел, от чего кони вскинулись и заржали.

— Ты мне не дал вести ни разу, Аполлон. Ни разу. Сколько я просил, и сколько ты говорил мне, что я не готов? А теперь ты пускаешь этого… эту креветку к вожжам?