— Она мне все рассказал о вас, — продолжил бубнить Кологривов, — о вашей жене, как вы ей верны и как ее ищите, и я тогда понял, что был касаемо вас и Марьи Николаевны совершенно неправ…

— Погодите, Петр Андреевич, — перебил я его. — Кажется, сейчас начнется драка. Нам стоит выйти, успокоить страсти.

— Драка? Какая драка? — не понял он.

— Тоже на почве ревности. Ваши дворовые собираются бить французов.

Только теперь Кологривов посмотрел в окно, увидел, что интернациональные бойцы выстроились друг против друга стенка на стенку и оскорбляют противников словами, кажется, отлично понимая друг друга. Предметы же раздора, толпились в нескольких шагах от них, лузгали семечки и с интересом наблюдали, чем все это кончится. Была среди зрительниц и моя новая знакомая Любаша.

— Что это они такое придумал! — сердито сказал молодой барин, быстро вставая с дивана.

— Ревнуют, — невинным голосом, объяснил я.

Кологривов виновато улыбнулся и пошел разгонять забияк. Я же воспользовавшись моментом, сбежал от его излияний в свою комнату, прихватив по дороге со стола в гостиной книжку стихотворений старинного русского поэта, Ипполита Федоровича Богдановича. Мне так давно не попадалось в руки печатное слово, что я тотчас раскрыл ее и с наслаждением прочитал:

«Собственная забава в праздные часы была единственным моим побуждением, когда я начал писать „Душеньку“; а потом общее единоземцев благосклонное о вкусе забав моих мнение заставило меня отдать сочинение сие в печать, сколь можно исправленное»…

Прочитав вступление, я принялся за сами стихи:

Красота и добродетель

Из веков имели спор;

Свет нередко был свидетель

Их соперничеств и ссор…

Дочитать поэму мне не дали. В дверь кто-то постучал, я разрешил войти, и в комнате появилась Люба.

— Ой, я вижу, вы заняты, — сказала она, почему-то перейдя со мной на «вы».

— Входи, — пригласил я, с удовольствием откладывая архаичные стихи. — Чем там во дворе дело кончилось, подрались ваши парни с французами?

— Нет, — засмеялась она, — барин пристыдил и наших, и хранцузов. Дураки они все. А вы что такое делаете?

— Стихотворения читаю.

— Это как так?

— Ну, стихи, это вроде как песни, только их не поют, а рассказывают, — объяснил я.

— А мне расскажете? — попросила она.

— Изволь, — согласился я. — Что бы тебе такое рассказать…

— Так хоть из этой библии, — предложила она.

У меня мелькнула мысль, провести простой эксперимент. Что я незамедлительно и сделал, прочитал простой, неграмотной девушке, знающей из всех существующих на земле книг только одну библию, стихотворение Пушкина.

Я помню чудной мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты…

Я был уверен, что большинства слов Люба никогда не слышала и, соответственно, не понимала, но сидела она, затаив дыхание, и когда я кончил,

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь.

На глазах у девушки были слезы.

Если нашему народу дать нормальное образование и хорошие школы! — думал я, умиленный ее внутренним чутьем к прекрасному. — Куда бы до нас было тем же французам!

— Очень красиво и грустно, — сказала Люба, кончиками платка отирая глаза, и неожиданно для меня спросила. — Хотите, я приду к вам сегодня ночью?

— Очень хочу, — не раздумывая, ответил я, и только потом отрицательно покачал головой. — Только боюсь, ничего у нас с тобой не получится. Я живу не один, со мной тут французский офицер ночует.

— Не будет его здесь сегодня ночью, — спокойно ответила она, — он у барыни будет спать.

Утверждение было неожиданное и смелое. Я кроме интереса друг к другу у этой взрослой пары не замечал других признаков интимной близости.

— Если так, то я буду очень рад, — просто сказал я, очередной раз удивленный ее раскованностью и поразительной информированностью.

Люба кивнула, лукаво улыбнулась и стремительно вышла из комнаты. Я же очередной раз процитировал про себя Михаила Жванецкого, «наши женщины, самое большое наше богатство».

Удивительно, но этой ночи я ждал с большим нетерпением, чем несколько дней до того рандеву с княжной. Видимо, в эстетических предпочтениях, давала себя знать моя плебейская кровь.

Пока же до вечера было далеко и приходилось думать как «убить время». Это удивительное словосочетание в русском языке, одна из наших неисчислимых национальных особенностей. Притом, что нам, как и всем людям на земле отпущен ничтожно короткий срок жизни, мы часто тяготимся и этой малостью и, томясь от лени и неорганизованности, тратим усилия, чтобы «убить» невосполнимые мгновения.

Окончательно отложив в сторону книгу старого русского стихотворца, о чьем творчестве я знал только из иронического упоминания Пушкина: «Мне галлицизмы будут милы, как первой юности грехи, как Богдановича стихи», я занялся более реальным мужским делом, проверкой оружия. Арсенал у меня был довольно внушительный: мушкетон, пара пистолетов, заветная сабля и прекрасный афганский кинжал. Содержание всех этих единиц огнестрельного и холодного оружия в боеспособном состоянии, требовало постоянной заботы. Освободился я только к вечеру.

На дворе стемнело, в доме зажгли свечи, и весть о предстоящем ужине принес красавец лакей, как я назвал его про себя, Гермес, моложавый мужчина с аккуратно уложенными, и смазанными чем-то жирным, кудрями. Весь он был каким-то ароматно-помадным, но в то же время, казался слегка траченным молью.

— Это, того, сударь, барыня велела сказать, что скоро к столу, и так далее, — сообщил он так, будто выполнял тяжелейшую обязанность.

— Спасибо, — поблагодарил я, разглядывая кучерявого красавца, украшенного кроме природных достоинств, здоровенным фингалом. — Кто это тебя так?

— Это что ли? — с большим достоинством спросил он, трогая подбитый глаз. — С шаромыжниками подрался, ну и так далее.

— Кто же здесь у вас шаромыжники? — не понял я.

— Да эти хранцузы, все болтают свое шарами, да шарами, вот и пришлось за правду пострадать, и так далее.

— Что, так далее? — не понял я.

Лакей посмотрел на меня с плохо скрытым пренебрежением и, снизойдя к господской тупости, объяснил:

— Не понравилось шаромыжнику правду о себе слушать, пришлось поучить и так далее.

— А какую ты ему правду сказал? — осторожно поинтересовался я, не очень представляя, как эту правду могли понять не знающего русского языка французские солдаты.