поздно я окажусь в своем родном Дрездене, – Лейтхен стояла и ждала, когда я уйду. Всей своей позой показывая, как она этого хочет. А мне этого не хватало, стоял и хотел чего-то еще, может, поцелуя на прощание, может, просто обнимашек. Видимо, мое лицо было красноречивым, так как Лейтхен все-таки сказала мне то, что я бы совсем не хотел слышать от нее на прощание:

– Йежи, мальчик мой, ты иди. Все равно сейчас от меня ты ничего не получишь больше. Я сейчас внутри пустая, как гильза от снаряда, и такая же холодная. Спасибо тебе за вчерашний вечер, ты помог мне, и я благодарна тебе. Но не думай, что для меня это что-то значит. Я не смогу любить тебя, а самое главное не хочу любить! Я не хочу получить еще одну похоронку и еще раз пережить то, что я переживаю сейчас. Доктор говорит, что время лечит и что все пройдет, но сейчас мне кажется, что я попала в ад. И я тебя очень прошу, не пиши мне до тех пор, пока точно не будешь знать, что выживешь. И если к этому времени война закончится и ты еще будешь помнить про меня, давай напиши, и мы встретимся, и, может быть, у нас что-то и получится. А нет – значит нет. Твое лицо… я все еще пытаюсь вспомнить его, и твои прикосновения вчера и запах – все было для меня каким-то родным и знакомым. И я очень хотела бы встретить тебя вне всего этого кошмара, но сейчас тебе лучше уйти, – сказала она и, подойдя, холодно поцеловала меня в щеку. Лучше бы она этого не делала и не говорила, а что я хотел услышать от нее? Зачем я вообще сюда сам пришел? Я пришел попрощаться, так как при любом раскладе я не увижу Лейтхен, как бы я себя ни обманывал в данный момент времени.

Убрав бумажку с адресом в нагрудный карман, я сказал:

– Прощай, милая Лейтхен. Мне очень жаль, что все так и произошло и что я оказался в этом месте в это время. Но я не считаю это ошибкой, и от всего сердца я желаю тебе счастья.

Лейтхен поняла, что я прощаюсь навсегда, и что, не смотря на то что я взял ее адрес, писем от меня и предложения встречи не будет. Она тяжело вздохнула, повернулась ко мне спиной и сказала:

– Уходи, Йежи.

– Мое имя Алексей.

От звука русской речи она вздрогнула всем телом и повернулась, глядя на меня с ужасом. А я, опомнившись, произнес уже на немецком:

– Мое имя Алексей, просто запомни меня так, и все. Я не предатель и не разведчик, но я хочу, чтобы ты знала мое имя.

Я повернулся и вышел из ее комнаты и из ее дома. И быстрым шагом отправился к госпиталю, где на дорожке уже ждал меня Ганс. Он увидел меня, заулыбался и спросил:

– Ну что, Йежи, получилось у тебя что-то?

– А что у меня могло тут получиться? Я просто попрощался, – зло ответил я.

– Ой-ей-ей, видимо, все-таки не так все хорошо-то, – попытался Ганс разбавить мое настроение. – Ну давай, солдат, вспомним о том, зачем на нас форма, сопли и слюни утрем и пойдем с тобой выполнять приказ родины.

«Да пошел ты в жопу со своими приказами и своей родиной», – ответил я Гансу про себя. Но вслух не сказал ни слова. И мы пошли по направлению к вокзалу. По пути Ганс начал расхваливать своего интенданта.

– Август-то какой молодец, выхлопотал нам дополнительного шнапса и коньяку в дорогу. И пробил офицерское купе, правда, придется впятером там разместиться, ну да в тесноте, да не в обиде, правда?

– Ну да так-то, конечно, – буркнул я. А Ганс прямо сильно радовался этой поездке, видимо, сильно его утомил госпиталь, и он хотел действия. Ну, или просто любил поездки. Может быть, в другое время и при других обстоятельствах я бы тоже радовался поездке, все-таки сейчас я был в местах, где, может, всю жизнь мечтал побывать, но так ни разу их и не посетил. Хотя съездить в Польшу я мог бы очень много раз, и я много раз собирался это осуществить, но все как-то не складывалось. Сейчас поезд должен был решить этот вопрос, но вся проблема была в том, что я в это путешествие ехал не совсем понятно в качестве кого. Я не был разведчиком, который действовал под прикрытием на вражеской территории, я не был военнопленным, хоть за мной и следили. В общем-то, я был тут опять по стечению обстоятельств, но в этот раз я уже четко осознавал, что ничем я тут помочь не могу. А самое главное, я понял, что не хочу. Ганс со своими солдатами не были моими врагами, как бы я ни цеплялся внутренне за это. Я не видел в них врагов, так как я видел в них людей, обычных людей со своими жизненными взглядами и мировоззрением. Это мировоззрение, хоть и не было, может, мне таким уж и близким, но оно не было для меня и чужим. Я понял, что не принимаю слова «оккупант», глядя на Ганса. Так как он свято верил в то, что он несет дух свободы и освобождения, хоть и сам при этом он был рабом идеологии. Он пришел на эту землю, напичканный идеями и целями, которые ему лично и не нужны, но он полон ими. И если его убьют на этой войне, он может погибнуть как герой. И только историки после победы напишут, кто был героем в историческом плане, а кто им не был. И я знаю, как эта история будет написана. Но ведь Ганс может так же лечь на амбразуру, спасая своих солдат, так же встать грудью, защищая своих, а может ожесточиться и стать зверем, как Семен в партизанском отряде, и резать и душить все, до чего сможет дотянуться.

– У войны не женское лицо, – вспомнил я чье-то высказывание. Это правда, у войны звериная морда с клыками и кровавой пастью. И эта рожа выгрызает сердца у живых людей, но будит души. На войне человек может стать человеком, а может стать зверем, и вовсе не цвет его формы и марка оружия за это в ответственности…

Глава 9. Дорога в Люблин

Поезд шел, и в окне была весна. В этой местности о войне напоминали только встречные составы со множеством