я читала про преступников – как во время длительных переездов их везут в неудобных повозках, может быть, таких как эта? Странно всё это – долгая-предолгая поездка, неудобный транспорт, ни слова объяснения, и хотя нам было не по пути, всех нас собрали вместе. Мы были чужаками, извозчик знал об этом. Он мог везти нас куда угодно, откуда нам знать?

Я снова испугалась, как в Берлине. Лица окружающих выражали те же чувства. Да, мы напуганы. Мы сидим очень тихо. Некоторые польские женщины уснули, а остальные – само воплощение горя, и всё же такие забавные, это было то ещё зрелище, такое не забывается.

Наша таинственная поездка подошла к концу на окраине города, где нас снова выстроили в ряд, допросили, дезинфицировали, классифицировали и навесили ярлыки. Это был один из тех случаев, когда мы подозревали, что стали жертвами заговора с целью вымогательства у нас денег, ибо здесь, как и при каждом повторении мероприятий по дезинфекции, которым мы подвергались, с каждого из нас взималась плата. Моя мать, и правда, видя, как тают её скудные сбережения, уже давно продала некоторые вещи из нашего багажа более богатому пассажиру, чем она, но даже при этом у неё не хватило денег, чтобы оплатить взнос, который от неё требовали в Гамбурге. Её заявлению не поверили, и напоследок всех нас подвергли унизительному обыску.

Последнее место нашего содержания под стражей оказалось тюрьмой. Его называли «карантин», и здесь мы пробыли очень долго – две недели. Две недели за высокими кирпичными стенами, несколько сотен людей загнали в полдюжины бараков, пронумерованных бараков, мы спали вповалку рядами, как в больнице; утром и вечером проводили перекличку, три раза в день выдавали скудный паёк; и не было ни одного намёка на то, что за нашими заколоченными окнами свободный мир; наши сердца были полны тревоги, тоски и ностальгии по дому, в ушах шумел неведомый голос невидимого океана, он одновременно притягивал и отталкивал нас. Две недели в карантине были не эпизодом, а целой эрой, которую можно разделить на эпохи, периоды, события.

Самым большим событием было прибытие какого-нибудь корабля, который забирал часть ожидающих пассажиров. Когда открывались ворота, и счастливчики прощались, оставшиеся теряли надежду на то, что ворота однажды откроются и для них. Момент прощания был одновременно приятным и горьким, ведь незнакомцы за день становились настоящими друзьями, они радовались удаче друг друга, но и зависть, к сожалению, тоже присутствовала.

Наконец настал наш черед. Мы прошли через ворота для отбывающих, и после нескольких часов невероятных манёвров, подробно изложенных в письме моему дяде, мы оказались – пять испуганных пилигримов из Полоцка – на палубе огромного парохода, бороздящего холодные и глубокие воды океана.

Шестнадцать дней корабль был нашим миром. В моём письме во всех подробностях изложены детали нашей жизни на море, словно я боялась утаить от дяди даже мельчайшие обстоятельства. Я не постеснялась упомянуть приступы морской болезни, поведала о каждом изменении погоды. Однажды ночью сильно штормило и корабль качался, и кренился так сильно, что людей сбрасывало с коек; дни и ночи напролёт мы ползли сквозь густой туман, и на предупреждающий зов нашего туманного горна отвечали другие невидимые корабли. Наше неискушённое путешествиями воображение отнюдь не умаляло опасности моря. Капитан и его команда ужинали, курили трубки и по очереди крепко спали, в то время как мы, испуганные эмигранты, повернувшись лицом к стене, готовились сгинуть в морской пучине.

И всё это на фоне нескончаемой морской болезни. Затем мы стали выходить на палубу, нежились в лучах мимолётного солнца, наблюдали за птицами на гребнях волн, наслаждались музыкой оркестра, танцевали и веселились. Я исследовала корабль, заводила дружбу с членами команды, или просто размышляла в укромном уголке. Это было моё первое знакомство с океаном, и я была потрясена до глубины души.

О, какие возвышенные мысли посещали меня! Как глубоко я ощущала грандиозность и мощь пейзажа! От горизонта до горизонта тянулось бесконечное пространство, громадные вздымающиеся волны постоянно меняли форму – то перед моим взором представала зыбкая холмистая равнина, то возникала и скрывалась из вида цепь величественных горных хребтов; и вдруг вдалеке мне виделся город со шпилями, башнями и исполинскими зданиями; но в основном это была огромная масса неясных форм, сцепившихся в яростной схватке друг с другом, они вскипали и брызгали в гневе пеной; свинцовое небо, несущее груды мрачных туч, плыло и колыхалось вместе с волнами, почти их касаясь, как мне казалось; кроме нашего корабля вокруг не было ничего; глубокий и степенный рокот моря, звучал так, словно все голоса мира превратились во вздохи и слились в один скорбный стон – ощущение присутствия этих вещей было настолько острым, что я испытала благоговение – сладостное и мучительное, волнующее и согревающее, глубокое, спокойное и беспредельное.

Я представляла, что осталась одна посреди океана, и Робинзон Крузо казался мне очень реальным. Иногда мне было одиноко. Я не чувствовала человеческого присутствия, ощущая лишь море, небо и нечто непостижимое для меня. И когда я слушала его торжественный голос, я думала, что нашла друга, и знала, что люблю океан. Казалось, что он не только снаружи, но и внутри меня, он часть меня, и я задавалась вопросом, как я жила без него, и смогу ли я когда-нибудь расстаться с ним.

И так страдая, боясь, размышляя и радуясь, мы всё ближе и ближе подбирались к заветному берегу, пока славным майским утром, через шесть недель после нашего отъезда из Полоцка, перед нашим взором не предстала земля обетованная, и мой отец не заключил нас в свои объятия.

Глава IX. Земля обетованная

После столь удачной переправы через океан, передвижение по terra firma[9] не должно было составить для меня никакого труда, в конце концов, эта среда для меня более привычна. Тем не менее, трудности возникли именно здесь. Я ни секунды не сомневалась, прежде чем сделать свои первые шаги по американской земле. Сомневаться не было времени. Самый невежественный иммигрант, сойдя с корабля, продолжает здороваться и отвечать на приветствия, есть, спать и вставать согласно обычаям своей собственной страны, при этом его исправляют, наставляют или смеются над ним, будь то друзья, которым он небезразличен, или незнакомцы, которым до него нет никакого дела, и таким образом он приобретает опыт жизни в Америке. Это спонтанный и всесторонний процесс, как и воспитание ребенка в кругу семьи. И хотя даже самая