Эстер Абрамович, секретарь раввина, не призналась, что знала, но держала язык за зубами.

Она не слишком-то годилась для секретарской работы, но с годами стала своим человеком в семье раввина. Эстер никогда не была замужем и в шестьдесят девять лет смирилась с мыслью, что уже и не будет. Йосефа она считала почти что внуком.

Несколько дней назад Эстер принесла раввину его кофе. Она не постучалась – проработав здесь девятнадцать лет, она уже научилась проскальзывать в кабинет незамеченной, – и застала там Йосефа, который выглядел смущенным, почти испуганным. Эстер знала, как трепетно относились друг к другу раввин и Йосеф, только плохо умели открыто выражать свою любовь. И поначалу на это и списала неловкость. Но, когда она уже уходила, Йосеф заговорил срывающимся от волнения голосом. Это было сильнее нее: Эстер неплотно притворила дверь и слышала каждое слово.

– Я думаю остаться дома в этом году, – произнес Йосеф.

– Что?! – ошеломленно воскликнул раввин.

– Мне кажется, я должен сделать перерыв с ешивой. Может, будет лучше, если я пока не вернусь.

Насколько раввин знал, Йосеф любил ешиву: он был там счастлив, он занимался тем, чем всегда хотел. И учился он блестяще – уже сдал первый экзамен на смиху[11], оставалось всего два для официального рукоположения.

– А стать раввином? А закончить смиху? – спросил раввин.

Йосеф смотрел на отца, подыскивая нужные слова.

– Скажи, что происходит? Что-то случилось? – продолжал вопрошать раввин. Все надежды на то, что сын пойдет по его стопам, вдруг показались призрачными, и впервые его кольнула мысль, что, может быть, он не так уж хорошо знает собственного сына.

Йосеф видел, какая боль исказила лицо отца; должно быть, видел, потому что запнулся и не смог выговорить то, что готов был произнести.

– Ничего не случилось. Просто я был бы счастлив провести здесь этот семестр и думаю, что больше почерпну из учения с тобой, чем в ешиве. А на следующий год я вернусь и досдам экзамены. Многие берут год, чтобы поучиться в Израиле. Я сделаю, по сути, то же самое, просто буду здесь.

– Отчего ты принял такое решение? – спросил раввин.

– Я всегда хотел заниматься вдвоем, как это было в старших классах. И теперь, когда я серьезно подучился, мне кажется, я смогу взять от наших занятий гораздо больше.

Мы тоже помнили, как они вместе учились. Каждый день Йосеф уходил с уроков в школе и два часа занимался с отцом. Он сильно опережал ровесников, поэтому в школе одобрили такое решение. Не желая упускать ни минуты времени с отцом, Йосеф бежал из школы в синагогу. Он впитывал каждое его слово, а по ночам повторял пройденное, чтобы уж точно ничего не позабыть.

Слова Йосефа убедили раввина. Он поднялся и обнял сына. Тревога сменилась облегчением, и он пуще прежнего был уверен, что сын последует по его стопам.

Ни раввин, ни Йосеф не заметили за дверью Эстер. Она не первый раз там угнездилась, чтобы подслушать разговор. Не имея собственных детей и мужа, Эстер почитала своей обязанностью присматривать за семьей раввина, и если для этого требовалось немножко пошпионить – что ж, так тому и быть. Надо было подготовить объявления на неделю, но по дороге Эстер отметила, что никак не проникнется радостью раввина. Йосефу она желала только счастья, но у нее были нехорошие предчувствия из-за такого неожиданного поворота. Она уже научилась читать по его лицу, и теперь на нем застыло не виданное прежде выражение неуверенности. И хотя Эстер не знала причины, но подумала, что это как-то связано с его решением.

Все мы тоже испытали двойственные чувства. Мы были уверены, что Йосеф вернется жить в Мемфис, но полагали, что до этого он проведет несколько лет в ешиве, а потом уже, со смихой в одной руке и женой – в другой, вернется домой. Такого пути мы ожидали от всех наших детей. Они могли уезжать в ешиву или колледж в Нью-Йорке: в Ешива-университет для мальчиков, колледж Стерна для девочек. Потом они бы женились или выходили замуж и возвращались обратно. Всякий их отъезд за пределы Мемфиса выпадал из нашей отлаженной жизненной канвы. Мы вовсе не мечтали, чтобы они навсегда поселились где-нибудь еще, и с трудом могли вообразить, чего искали те, кто все же переехал. Мемфис был тихим, спокойным и красивым, дома – большими и недорогими, тут вам и школа, и булочная, и синагога, и ресторан. Что еще нужно?

Если дети все же не возвращались, родителям приходилось разворачивать масштабную кампанию, призванную убедить их в ошибочности такого решения. Миссис Леви чего только не предпринимала, чтобы убедить своих детей приехать обратно: кричала, что они неблагодарные предатели; пыталась запугивать, указывая на страшный уровень преступности в городах, где они поселились. Был и такой печально известный случай, когда она встала на колени и молила их. Не склонная, в отличие от миссис Леви, к драматическим жестам Эдит Шапиро рассылала каждому из детей последние статьи из мемфисских газет, в которых рассказывалось, что город превращается в финансовый центр Теннесси. Бесси Киммель приложила все усилия, чтобы ее старший сын (единственный уехавший) узнал, что ходят верные слухи: не сегодня-завтра в Мемфисе появится своя спортивная команда. Когда Брюс и Леанна Цукерман подумывали перебраться в Чикаго, Этель Цукерман даже раскошелилась им на дом в паре кварталов от себя. И это в конце концов оказалось достаточно убедительным аргументом.

– Я училась в Нью-Йорке, но при этом знала, что мой дом – в Мемфисе, – любила повторять Бекки Фельдман. – Когда я встречалась с молодым человеком, всегда думала, переедет ли он в Мемфис. И на каждом свидании непременно об этом спрашивала. Потом, когда муж выбирал место для поступления в ординатуру, то подумывал про Денвер. Но я сказала, что, если первым в его списке будет не Мемфис, я его никогда не прощу.

– Мы жили в Бруклине, когда только поженились, – вспоминала Ципора Ньюбергер. – Я его терпеть не могла. Повсюду толпы народу, никто друг друга не знает. Там нельзя растить детей.

Единственное, что хорошо в Бруклине, – это магазины. Там на каждом углу продавали шляпки и парики. Но это все же не перевешивало всех ужасов проживания там – тем более можно же просто приезжать раз в год и закупаться всем необходимым.

В довершение всего Ципоре еще приходилось сносить подколки: «А что, в Теннесси и впрямь есть евреи? – спрашивали ее ньюйоркцы. – Вы живете на ферме? А Элвиса видели?» Ципора понимала, что они шутят, но это лишний раз убеждало