Я перевела, и мы обе поспешно встали.

— Если что-то вспомните… — начал он.

— Да-да, знаю, — я не дала ему договорить, — у меня есть ваш телефон. Но вы не слишком рассчитывайте, честное слово — я вам рассказала всё, что помню, ещё тогда, в бане. И да, спасибо за кофе.

Он помахал нам на прощание рукой и остался сидеть за столиком, по-прежнему красивый и уверенный в себе, но уже совершенно меня не интересовавший.

У стойки регистрации успела выстроиться длинная очередь. Мы оказались в самом её хвосте, Сара — чуть впереди меня, и приготовились терпеливо ждать. Я лихорадочно соображала, как мне поступить: позвонить маме, рассказать ей о разговоре со следователем, потребовать объяснений, или плюнуть на всё, предоставив событиям идти своим чередом. Мне не хотелось видеть маму или Люсю в тюрьме, какое бы страшное злодейство они ни совершили. Тени отца и дяди не являлись перед моими глазами и не взывали о мщении, тряся покрытыми запёкшейся кровью головами. Меня волновало одно: если Люся так отчаянно защищает мамин покой и благополучие, то не может ли она быть опасной для кого-то из нас? Например, для Кристины, которая настаивает на продаже одной из квартир и тем расстраивает маму? Кто знает, каким образом повернётся в разложившемся от запойного пьянства мозгу пожилой женщины представление о плохих и хороших дочерях. Она однажды уже назвала нас неблагодарными.

Я в нерешительности вертела в руках телефон, не зная, как мне поступить, когда опять услышала голос Сары.

— Lucy didn’t do that, — тихо, но отчётливо проговорила она, не оборачиваясь. — She just didn’t help. I heard[15].

Мне на мгновение показалось, что всё это происходит не со мной.

— Кому не помогла? Когда? What exactly did you hear?[16]— от волнения я путала языки, чем опять рассмешила дочь.

Подступившись к Саре, я попросила её рассказать, что произошло.

Как будто дождавшись, наконец, моего вопроса, она охотно поведала о событиях той злополучной ночи, когда умер дядя Витя. Сара проснулась от шума на лестнице, за которым послышался звук падения, глухой и не слишком громкий, поэтому она не обратила на него особого внимания. Потом скрипнула дверь Люсиной спальни, которая располагалась рядом с комнатой, где спала Сара, и раздались осторожные шаги в холле второго этажа, направляющиеся к лестнице. Где-то на полпути шаги затихли, Люся постояла, прислушиваясь, и отправилась обратно к себе в спальню. Дверь плотно закрылась, взвизгнула кровать, и дом погрузился в молчание. Дочь не стала выходить из комнаты и только утром поняла, что за звук разбудил её ночью.

«Значит, сам упал!» — у меня отлегло от сердца. Оставалась неясной ситуация со сломанной шеей моего отца, но я не стала больше утруждать себя мыслями по этому поводу. Он исчез из моей жизни тридцать три года назад, и какова бы ни оказалась причина его исчезновения, сейчас поздно начинать жалеть о его отсутствии. Звонить маме я не стала, а лишь отправила сообщение следующего содержания: «Следователь знает про дом и про развод, будьте осторожны. Люся ни при чём. Созвонимся». Меня перестали занимать страшные семейные тайны — я больше не хотела ничего знать. Мне пора было возвращаться домой, к привычному образу жизни и понятным проблемам, в наше скромное жилище в шестой зоне Лондона, где в одиннадцать часов вечера гасят свет и не шумят, чтобы не потревожить соседей. Как улитка, слишком далеко выползшая из панциря, я чувствовала себя неуютно, хотела забраться обратно и поскорее закрыть за собой хлипкую хитиновую дверцу.

На стойке регистрации произошла какая-то заминка, и очередь совсем не двигалась. Я мыслями была уже дома и поэтому очень нервничала из-за того, что мы никак не можем сдать багаж и получить посадочные талоны. Мы стояли уже около получаса, когда выпитый в компании со следователем кофе дал о себе знать, и мне пришлось ненадолго отлучиться. Я оставила Сару стоять и пошла искать туалет. Выйдя из кабинки, я взглянула на себя в зеркало и ужаснулась: от пережитого волнения лицо пошло красными пятнами на левой щеке, на лбу и подбородке, и я стала похожа на подвергшегося приступу крапивницы аллергика.

Я включила воду, попытавшись сделать её как можно прохладнее, и наклонилась над раковиной, чтобы умыться. Набирая полные ладони, я выплёскивала в лицо живительную влагу. Вода с шипением вырывалась из крана, успокаивая и освежая: я будто смывала обрушившиеся на меня в последние несколько дней неприятные переживания и обиды. Когда последняя тягостная мысль унеслась с водоворотом в зловонные глубины канализации, я встряхнула головой и выпрямилась, но лишь для того, чтобы присесть от неожиданности, схватиться руками за раковину и вскрикнуть, зажав рот ладонью. Из-за моей спины, чуть повыше уровня плеча в зеркале отражалась мама.

— Shit! — выругалась я вполголоса. — Это ты? Или мне кажется?

Мамино отражение вымученно улыбнулось.

— Это я… — сказала она. — Получила твоё сообщение и не могла позволить тебе уехать, не рассказав обо всём. Ты, наверное, очень плохо обо мне думаешь, хотя, возможно, не так плохо, как я этого заслуживаю.

— Как ты здесь оказалась? — продолжала недоумевать я, не избавившись окончательно от ощущения того, что меня преследуют галлюцинации.

Мама усмехнулась:

— Да тут езды-то всего полчаса! Села на машину и доехала: вот как оказалась.

Я повнимательнее присмотрелась к маминому отражению в зеркале и заметила, что она была не накрашена, одета в домашнюю кофту и тренировочные штаны, и её волосы торчали упругими гладкими завитушками, как если бы она только что сняла бигуди, но расчесаться ещё не успела. Значит, она действительно торопилась, чтобы застать меня в аэропорту, но поворачиваться к ней лицом я пока не хотела: разговаривать с отражением было намного легче, чем с живым человеком, поэтому в парикмахерских клиенты всегда так болтливы.

— У меня сегодня, похоже, день посещений: сначала — следователь, теперь — ты. Сговорились вы, что ли?

Мы попытались улыбнуться друг другу, но безуспешно. Мама смотрела на меня просительно, даже умоляюще и молчала. Я настороженно ждала. Дверь туалета открылась, вошла женщина с ведром и шваброй и начала протирать пол, но мы остались стоять на своих местах, не обращая на неё внимания: слишком неожиданным и наряжённым был момент, чтобы какая-то уборщица могла его испортить.

— Твой отец… — начала мама, как будто присутствие нечаянного свидетеля заставило её, наконец, прервать молчание. — В общем, это всё из-за меня.

Она не отрывала от меня взгляда, следила за каждым изменением в выражении моего лица, которое всё больше хмурилось и темнело, пока она говорила.

— Нет-нет, я не то хотела сказать! Это не я. Вернее, не совсем я. Боже, как трудно!

— Ну, ты уж попробуй, теперь-то что? — я была безжалостна.