Мама помялась немного и неожиданно выпалила:

— Я не жду, что ты поймёшь. Я и Виктор, мы… Мы любили друг друга!

— Кто?! Виктор? Дядя Витя? — я прыснула со смеху, обхватила лицо ладонями и резко развернулась к маме, открыв от удивления рот. — Этот кошмарный… толстый… лицемерный праведник? Мама, как ты могла? Он же ужасен!

— Ну, он не всегда был таким, — заулыбалась мама, радостная и счастливая от того, что напряжение спало. Разговор отражений закончился.

— А вот с этого момента, пожалуйста, поподробнее! С ума сойти, это ж надо! И это вся твоя страшная тайна? — продолжала хохотать я, потому что мне тоже было хорошо: мама, красивая, умная и непогрешимая моя мама, которой я всегда восхищалась и даже побаивалась, оказалась совершенно обычной, мучимой сомнениями женщиной, к тому же не с самой благовидной любовной историей в прошлом.

Мы продолжили нашу беседу уже в зале, остановившись недалеко от Сары, чтобы та не теряла нас из вида, но так, чтобы она ненароком не подслушала разговор. Мамина история звучала дико и была совсем не для детских ушей.

С Виктором они сблизились после моего рождения, как это часто случается: муж и «счастливый отец» пропадал на работе, не слишком торопился вернуться домой, а брат оказался в нужном месте в нужное время. Он давно поглядывал на красивую невестку, а тут представился случай поговорить по душам, выслушать и утешить.

— Я не думала, что у нас с ним так затянется, — стесняясь, тараторила мама.

Мне было понятно её смущение, потому что рассказывать дочери о своих похождениях — не самое приятное занятие. Я смотрела на маму и представляла рядом с ней Виктора Сергеевича с окладистой бородой, которую он поглаживал пальцами, и мне становилось смешно: карикатурность образа покойного дядюшки лишала меня возможности поверить, что между ними вообще могло что-то быть, а уж затянуться — тем более. Но у них затянулось не на шутку: почти два года страстных, тягостных, приправленных чувством вины и раскаянием отношений, которые прерывались на некоторое время, но потом возобновлялись с нарастающей силой. Наконец, они решились рассказать обо всем отцу, и тот, не долго думая, возмущённый предательством брата и неверностью жены, подал на развод. Но вмешалась старая карга.

— Она держала сыновей в ежовых рукавицах, они у неё и пикнуть не смели, — рассказывала мама, и я вполне ей верила: у бабули был железный характер, и шипела она по-змеиному.

Отец во всём признался старой карге, и та принялась воспитывать: увещевала, потрясала кулаками и грозила проклятьями, что казалось вполне в её стиле. Младшему Виктору она запретила и близко подходить к маме и заставила его уехать из Москвы, а старшему Сергею было приказано забрать заявление и вернуться в семью, чтобы скандал, не дай Бог, не вылез наружу. Маму она люто возненавидела, но смирилась: боялась за сыновей и того, что «ведьма» отомстит. Простого человеческого объяснения банальной любовной истории старая карга не допускала.

— Она даже приехала как-то раз уже после того, как Серёжа забрал заявление и на полном серьёзе умоляла меня не держать на неё и на сыновей зла, — жалобно вздёрнув брови, говорила мама. — Она думала, что я их околдовала.

Я вспомнила, как однажды, когда мне было лет четырнадцать и мы заехали навестить бабушку, они с мамой поспорили. Старая карга, огрызнувшись, развернулась к нам спиной и пошла в свою комнату, откуда даже не захотела выйти, чтобы нас проводить. Мама отправила меня попрощаться с ней, и, заглянув в спальню, я застала бабулю скрюченной и охающей.

— Ты видела, как она на меня посмотрела? — зашептала она, с опаской поглядывая на дверь и потирая поясницу. — Как розгами по спине, теперь не разогнуться. У-ух, глаза какие у неё колючие! Только не говори ей, а то вдруг ещё больше разозлится и вообще со свету меня сживёт!

Старая карга не просто ненавидела маму, она боялась её до судорог. Она, похоже, заставила отца остаться в семье, чтобы спасти младшего сына, решив отдать старшего на заклание. Так и произошло: выжил, в конце концов, Виктор.

Мама с отцом некоторое время пытались наладить семейные отношения, делая вид, что ничего не произошло. Возможно, так бы и случилось, и я стала бы единственной из сестёр счастливой обладательницей папаши, но вмешался влюблённый и расстроенный младший брат. Дело было в июне, когда Карина и Кристина разъехались по пионерским лагерям, куда нас каждый год традиционно отправляли на одну смену, и на даче в Подмосковье остались мама, Люся, мой отец и я, тогда ещё маленькая трёхлетняя девочка.

— Я как его увидела, сразу почувствовала, что быть беде, — объясняла мама, широко раскрыв глаза. — Руки трясутся. Лицо тёмное, худой, как смерть, злой.

Мне трудно было представить худого Виктора Сергеевича, поэтому я заменила его в своём воображении на симпатичного следователя по нашему делу, и мне стало легче воспринимать мамин рассказ: безумная страсть с милиционером показалась мне вполне естественной и допустимой.

— Сказал, что приехал поговорить с Серёжей наедине, без свидетелей. Твоя кроватка стояла тогда внизу в гостиной, потому что наверх мы тебя не пускали: слишком крутая лестница — не дай Бог! Поэтому они пошли на второй этаж, где заперлись в Серёжином кабинете, который мы потом под спальню переделали, и очень долго там сидели. Выпили, конечно…

Мама так и не узнала, о чём они разговаривали: не представилось случая. Она не без оснований предполагала, что Виктор хотел вернуть её, но утверждать на сто процентов не могла. Они с Люсей остались на кухне и напряжённо ждали окончания братской беседы, когда услышали шум и крики: оба мужчины вышли из кабинета и грязно матерились друг на друга в маленькой верхней гостиной, откуда на первый этаж вела злосчастная винтовая лестница. Отец с дядей так ни о чём и не договорились и перешли к более активным действиям, в результате которых один из них оказался на полу со сломанной шеей.

— Это было так страшно, — говорила мама, закрыв лицо руками, — у меня до сих пор мурашки по телу, когда вспоминаю. Мне казалось, он падал так медленно, так медленно… Головой и ногами вниз, словно сломался где-то посередине. Сначала перекувырнулся два раза, а потом скользил по ступенькам, как будто его волокли. И звук был совершенно жуткий: глухой, мягкий какой-то, неживой, что ли.

Быстрее остальных в себя пришла Люся: она единственная не потеряла способности здраво соображать и распоряжалась, отдавая команды направо и налево. Она усадила маму за руль красной «шестёрки», затолкала на заднее сидение изрядно подвыпившего братоубийцу и велела горе-любовникам ехать в Москву к старой карге, которая и обеспечила приехавшему на поезде из Вологды младшему сыну алиби на тот вечер. Сама Люся осталась в доме, привела в порядок комнаты и вызвала скорую. Согласно разработанному плану мама вернулась на дачу поздно ночью, когда Люся уже ответила на все вопросы усталого милиционера дежурной бригады. Вскрытие ничего не показало, кроме массовых ушибов головы и тела, а уровень алкоголя в крови настолько зашкаливал, что у следствия не осталось сомнений.