— Кто там? Чего надо?

Голос Люси был хриплым и надтреснутым, как звук ломающихся щепок.

Я сказала, что спустилась попить и ухожу, но она позвала меня.

— Не собиралась, но раз ты пришла… Вот и поговорим, иди сюда.

Я нехотя послушалась. В таком состоянии я Люсю не видела ни разу: жидкие сальные пряди волос падали на лицо, глаза блуждали, неспособные смотреть подолгу в одну точку, мутные и злые, тело покачивалось, напоминая деревянную куклу на шарнирах, с такими же бесцельными и непредсказуемыми движениями.

— Садись, что смотришь?

Я присела на край стула напротив.

— Плохие вы дочери, очень плохие. Не любите мать совсем… Тебе налить?

Люся тряхнула бутылку, подёрнутый белесой пеленой взгляд зацепился за моё лицо. Я смотрела на мамину компаньонку с недоумением и опаской, и это её разозлило.

— Я запойная, не знала? — она засмеялась жутким лающим смехом, словно выплёвывала лёгкие в надрывном кашле туберкулёзного больного. — Последний раз, когда Сирпа ощенилась. Десять щенков. А куда их девать было? Я их в пакет засунула, и в ведро. Держала минут десять, пока они… того…

Сирпа была одной из маминых приблудных дворняг, которая прибилась к даче лет двенадцать назад, я помнила её очень хорошо: шумная трусливая собака, захлёбывалась лаем по любому поводу и мочилась под себя как от страха, так и от радости. Одной зимой, разозлившись на надоедливое тявканье, её пристрелил из охотничьей винтовки сосед, отставной генерал, который жил напротив в огромном трёхэтажном доме из тёмно-красного траурного кирпича.

— Две недели тогда пила. Как хлопнула стакан после, так и не остановиться было.

Я продолжала недоумевать: нынешняя Люся не вязалась с привычным образом безотказной дальней родственницы и беззаветно преданной компаньонки. Пытаясь вспомнить вчерашние поминки и стопку водки, которую она попросила себе налить, я поняла, что Люся тогда не пила. Наполненная до краёв тридцатиграммовая рюмка весь вечер простояла нетронутой рядом с тарелкой.

— Почему сейчас?

Мой вопрос прозвучал нелепо, но Люся и не собиралась на него отвечать. Она угрюмо раскачивалась всем корпусом, выставляя вперёд нижнюю челюсть. Жёлтое осунувшееся лицо то и дело сводила судорога.

— Они мне до сих пор снятся, эти щенки. Только о них жалею, ни о ком больше. До сих пор вот здесь щемит, — Люся со всей силы стукнула себя кулаком по провалившейся худосочной груди. — Людей не жалко, они сами виноваты.

Былые подозрения в том, что дядюшка умер не своей смертью, мучившие меня накануне, всколыхнулись с новой силой. Я, не отрываясь, разглядывала Люсю и не могла поверить, что эта тщедушная женщина была способна убить или хотя бы желать кому-то смерти.

— Каких людей тебе не жаль? Люся, ты про Виктора? Он сам виноват?

Люся не обратила на меня внимания, даже головы не подняла, продолжая раскачиваться на стуле. Она улыбалась, бормотала вполголоса и отмахивалась рукой от докучающих ей мыслей.

— Сам виноват? Конечно, сам виноват, — вторила она моим вопросам. — Пожадничал и получил по заслугам. Вцепился мёртвой хваткой, а у самого рожа красная, хоть прикуривай. Думал, приедет сюрпризом через столько-то лет, а ему обрадуются, поднесут на блюдечке с голубой каёмочкой… Бог-то, он правду видит! — она оскалилась и засипела, задохнувшись беззвучным лающим хохотом. — Хотя какой там Бог! Нету никого, ни бога, ни чёрта. Одни мы барахтаемся.

Она вновь со злостью посмотрела на меня.

— Вы такие же. Неблагодарные, хотите на всё готовенькое. Мать забросили, не звоните, не приезжаете, а туда же… Дай да дай!

На какое-то время пьяная муть в её глазах развеялась, взгляд стал осмысленным и ясным. Мгновение — и голова вновь дёрнулась на тонкой шее, безвольно провалившись в плечи.

Я пропустила мимо ушей упрёки в наш с сёстрами адрес, пытаясь услышать волновавшие меня подробности о падении Виктора Сергеевича.

— Но вы-то ладно, вы вроде как свои, родные. С вас что взять? А эти — вся семейка как на подбор. Яблоко от яблони, — Люся залпом осушила наполненный доверху стакан с вином, и веки её начали смежаться, трепыхаясь то вверх, то вниз, глаза закатывались. — Гнилые изнутри, душой — пни трухлявые. Вот черви их и едят, будь они неладны. Сами виноваты…

Голова клонилась всё ниже над столом, губы беззвучно шевелились, она теряла нить разговора и впадала в беспокойное пьяное забытьё. Я взяла её за предплечье:

— Люся, так сами или нет? Виктор, сам или нет?

Она дёрнула плечом, освобождаясь от моей руки.

— Сам или нет — попробуй-разбери. Сколько песок в кулаке не зажимай, все одно — не удержишь. Чуть пальцы ослабь, — он и сыплется. Всё вниз и вниз… А собрать-то некому!

Я не могла понять, то ли она бредит, то ли дурачится.

— Люся! Какой песок? Я тебе про Виктора говорю, про дядю. Он сам упал с лестницы, или ты ему помогла?

Пьяная Люся высунула язык и скорчила хитрую гримасу, противно хихикая, и трясущимися руками вылила оставшееся в бутылке вино в стакан.

— А кто знает? Кто видел-то? Никто не видел, — вид у неё стал совсем сумасшедший: она смотрела поверх моей головы вглубь комнаты и грозила скрюченным пальцем невидимому собеседнику у меня за спиной. — Мышка в норку — шмыг и спряталась, хвостика не видно. Хочется, а не достанешь. Теперь не скучают, вдвоём-то: братьями родились, по-братски и померли, туда и дорога. Мне-то что? Я не боюсь, пусть приходят. Я о щенках жалею, те — ни за что. Невинного кровь — беда, виновного кровь — вода.

Я решилась задать последний вопрос, на который не хотела слышать ответ:

— А отец, Люсь? Отец, тогда, тридцать три года назад… ты видела?

Она ненадолго задержалась на мне взглядом из-под полуприкрытых век, обиженно выпятила нижнюю губу и начала причмокивать языком.

— Отцов нету, — вдруг пронзительно вскрикнула она, как будто испугалась чего-то, и вновь замолкла, пробормотав напоследок совсем тихо: «Безотцовщина…»

Люся представляла собой жалкое отвратительное зрелище, и я не была уверена, что она понимает, кто сидит перед ней и о чём я её спрашиваю.

— Мама знает? — на всякий случай поинтересовалась я. Если допускать, что Люся оказалась каким-то образом причастна к смертям моего отца и дяди, то мама, несомненно, должна была что-то знать или, по крайней мере, подозревать. Я рассчитывала, что упоминание о маме немного взбодрит верную компаньонку, но та не отреагировала. Голова её неумолимо клонилась вниз и, наконец, упала на сложенные на столе руки.

— Шла собака через мост, четыре лапы, пятый хвост… — пробормотала она, и последние проблески сознания оставили её.

— Если мост обвалится, то собака свалится, — машинально вслух продолжила я считалку, которую Люся рассказывала нам в детстве, но она меня уже не слышала.