“Прекрасны сыны человеческие, и равенство их я признаю всецело, – писала она. – Но один прекрасней и дороже остальных; тот, что из чрева моего вышел. И будет он править над остальными, и жизнь его единственную сберегу я от гибели, случайной или намеренной, и пусть платой за её спасение будут тысячи других”.

Такие письмена оставил на сосуде Триумфатор: “Да будет побеждён пришедший к нам с мечом. Но будут обезглавлены также и воины его, и семьи их обескровлены, ибо не различаю я виновности одного от многих. И будут дети их при нас рабами, и прочие народы, выказавшие непокорность, да познают гнев мой, ибо только страшащийся да не поднимет оружья своего”.

Священник храма моего так изложил услышанное: “Бог есть един для всех. Я признаю его величие, но возвеличиться желаю сам, став подобным ему, ибо в том есть замысел его конечный. Не будет в граде моём множества храмов, но будет один, и станут тянутся паломники к нему, и в злато одевать, и благовония подносить редкие, и внемлить речам моим, вложенным в уста мои Владыкой; и да падёт анафема на того, кто посмеет произнести иное имя, кроме того, которое почитаю я”.

Так распевал Слагатель: “Да будут наполнены праздники весёлые радостью слова, радостью звука и радостью образа, и да прольются же усладой мелодии и прозвенят хвальбой стихи, и полотна живописные пусть всякому глаз радуют! Но что до мудрости, укрытой в них, то вклад её едва ли важен для создания чудесных форм; освободив творения рук человеческих от бремени высшего смысла, я облегчу жизнь всем, кто явится на торжество, а невыносимый груз тяжких дум пусть остаётся за пределом празднества сего. Ни к чему Софии восседать за одним столом с Вакхосом”.

И Дева брала перо: “Прекрасны жёны земные, но краше всех – я. И будут тянуться ко мне мужи сильные и бесстрашные, и будут нести дары и трофеи, и кровь проливать во имя моё на полях и на пирах, чтобы выбрать я могла достойнейшего, ибо в чём ценность красоты, ежели все каменья драгоценные одинаковы?”

И Шут изобличал: “В том я не вижу смысла, чтобы, осмеяв порок, освободить носителя, свершившего его, от горя искупленья. Да будем вечно мы смеяться над злом, а не преодолевать его; и жар клейма пребудет с клеймённым до самой его смерти, и многим после”.

Гласили письмена, оставленные Венценосцем: “Не стану я противиться смерти, ибо так завещал Владыка, и после меня взойдут на престол другие; но все они будут имени моего и крови моей. Но доколе не случится того, буду держать я владычество своё крепко и тогда, когда малые воспротивятся ему; и станут потомки мои, в ком заключено имя моё, править и впредь, величая меня Царём над Царями; и ветер странствий, приведший в град мой тех, кто возжелает сесть на трон мой, да будет вечно пачкать одежды их пылью дорог и усталостью скитальцев, приюта не обретших”.

Рукой дрожащей выводил символы Старец: “Покорно стану я ждать прихода Царя над Царями, мечтая вкусить плода заветного, что есть ответом на все вопросы мои, но не дождусь его, как не дождутся и прочие, ибо отрада страждущего в том, что Мешиах извечно должен пребывать в далёком и необозримом будущем, но никак не рядом, и серые века да отдалят его и оградят от рук прикосновенья”.

И, сотворив писание сие, позвали меня десятеро, говоря: “Приди, о Владыка, и наполни жизнью волю нашу”. И вышел я к ним, и поместил в плодородную глину семя света, и накрыл дланью сосуд, и вот явился из него мир, где зелена трава, моря лазурны и белы горы, и воздух чист и благоуханен. Но страх, подобный смертному, коснулся разума моего, ибо узрел я чудовищные трансформации, изуродовавшие чистоту света, что был частью моей; и ужаснулся я, ибо воля не моя, и не детей моих насыщала творение то, но была та воля волею зла, черней того, что эманирует великая тень, именуемая Скорлупой. Тогда, пронявшись омерзением до глубины естества своего, поместил я всех сотворивших мерзость богохульную разом в сосуд, и выбросил сосуд тот, не глядя, за спину, в зев мёртвой чёрной звезды, чтобы никто не смог вернуть его ныне и присно из места того, что сновидцы и гематры называют Обратной Стороной, не ведая, что, в сущности, сами пребывают в утробе её; и разомкнул я бесконечную спираль творения, ибо не желаю боле создавать.

– Что ж попросту не разбил ты сосуд свой, узрев в нём несоответствия замыслов? Почему не слепил его вновь, избавившись от грешного содействия смертных?

Застонал сокрушённо старый Демиург, и небытие исходило дрожью рыданий:

– Что толку начинать всё сызнова, если творение не разделяет замыслов творца, и раз за разом новое начало неизменно будет вести к прежнему концу?

– Каков же рок тех, кто угодил по воле твой внутрь сосуда?

– То мне не ведомо, Лукавый, – взмахнул рукою старый Демиург.

– И нет в тебе печали о них? – не унимался Бес, извиваясь вокруг престола, сотканного из межгалактических туманов.

– Разве печалиться садовник о сорняке, сорванном и брошенном под зной полуденного солнца? Разве станет хозяин гладить пса, норовящего ухватить его за руку? – говорил Владыка, опустив усталые веки, от чего окружавшие его докосмические пустоты погрузились в вечерний мрак, пронизанный сиянием девяти далёких сфер. – Но хотел бы я узнать, Лукавый, о мыслях твоих; ответь же: верно ли я поступил?

– Верно, о Владыка, – поспешно отвечал старому Демиургу изворотливый Бес, между тем пряча украдкой под крыло чёрную погибшую звезду; сладостными и желанными были речи его, исполненными упокоения, а слова – тягучими и вязкими, как усыпляющий всякие тревоги хмельной мёд. – Верно, о Адонай.

Унылое пасмурное утро вновь расправило знамёна столь нелюбезно запаздывающей весны. Узоры георгин на зашторенных окнах скупо скрашивали проникающий в мою комнату серый свет, подобно тому, как нищий украшает свою землянку букетом диких цветов, создавая тем самым лишнюю деталь, которая со временем так же увядает, сохнет, сливается с окружающим пространством; деталь, что своим присутствием не дарует ровным счётом никакого утешения. Я поднялся с постели и открыл окно навстречу гудящему городу. Обгоняя зябкую свежесть, в сонную комнату ворвались голоса улиц, больное дыхание бесчисленных кварталов. Что и говорить – многие из моих знакомых искренне ненавидят этот монотонный завывающий гул, преследующий нас и днём, и ночью, но для меня слышать эти звуки каждое утро – всё равно что отсрочка, кратковременное облегчение. Доказательство того, что мы ещё живы. Что город жив. Город, за несколько столетий опутавший своими щупальцами весь мир. Город-кракен. Город-левиафан.

Его некогда сильное тело медленно умирало.

Голые ветви одиноких деревьев навсегда погрязли в бесцветной перевязи неба. В тени щегольских небоскребов пугливо жмутся друг к другу уродливые фабрики и покинутые дома со ржавыми потёками на почерневших стенах. Дым крематориев заслонил полукруг горизонта, неровный, исковерканный, бурый. Весна забыла сюда дорогу, и вспоминать, по-видимому, не торопилась. Теперь даже время течёт медленней. Этот год длился на восемнадцать минут дольше прошлого, а прошлый, в свою очередь, был настолько же длиннее предыдущего. Напрасно я отказался верить синоптикам и ждал сегодня тепла. Хотя, причина у меня на это, всё же, имелась: сегодня был мой день рождения.