дал слово, что уйдет, но, как только те удалились, щелкнул по направлению к ушедшим пальцами и заявил, что вовсе не собирается никуда уходить. Да, конечно, он обещал уйти, но это он сделал только для того, чтобы прекратить спор. В госпитале он чувствует себя превосходно, вовсе не намеревается уходить, и никто не посмеет употребить против него силу.

Тогда старшая сестра заявила солдатам, что если они не будут вести себя приличнее, то госпиталь закроют и им всем придется разойтись, но солдаты лишь смеялись ей в лицо. Они были уверены, что она это им говорит только для того, чтобы их напугать, и не боялись ее угроз. Под конец положение стало настолько невыносимым, что комитету пришлось выполнить свою угрозу и закрыть на некоторое время госпиталь. Когда солдатам сообщили об этом решении комитета, их отчаянию не было границ.

– Мы не ожидали, что вы действительно это сделаете, – жалобно говорили они. – Мы думали, что вы шутите. Если бы мы знали, что так будет, мы вели бы себя иначе.

У них были смущенные и печальные лица. Они блуждали по палатам, как потерянные.

Однако было слишком поздно менять решение комитета. Неизлечимые и выздоравливавшие солдаты были переведены в военные госпитали. Остальные были отпущены домой. Сняли веселые ситцевые занавески, кровати, белые столы, запаковали инструменты операционной. Мы с грустью и со слезами на глазах попрощались с маленьким госпиталем британской колонии. Мы утешали себя тем, что это было ненадолго, что порядок скоро восстановится, солдаты начнут вновь сражаться и мы снова откроем наш лазарет. Увы, наши ожидания так и не сбылись!

В своей книге «Дипломатия и иностранные дворы» я сделала довольно подробный отчет о миссии в Россию Гендерсона в июне 1917 года. Однако я считаю невозможным умолчать здесь об одном инциденте, который еще ставит в тупик многих и свидетельствует о близорукости политики Ллойд Джорджа, не привыкшего считаться с какой-либо политической этикой и смотревшего на дипломатическое ведомство как на второстепенное орудие для своих планов. Помню, как вечером 24 мая мой отец пришел чрезвычайно озабоченный и заявил мне и моей матери, что только что им получена телеграмма от лорда Роберта Сесиля, смысл которой сводился к тому, что кабинет Ллойд Джорджа решил послать в Россию Артура Гендерсона в надежде, что он сумеет войти в более тесный контакт с русскими социалистами. В телеграмме в двусмысленных и иносказательных выражениях говорилось, что моему отцу было бы полезно отправиться в отпуск.

Естественно, что мы задавали себе вопрос, означало ли это, что моего отца совсем отзывали с его поста? И не поступят ли с ним так же, как только что поступили с Палеологом, которого просили сдать должность посла Альберу Тома, бывшему социалистом. Казалось совершенно невероятным, что именно в такой момент, когда все политические партии в России старались захватить власть в свои руки, когда нельзя было быть уверенным в завтрашнем дне, – в этот момент английское Министерство иностранных дел считало необходимым прислать в Россию человека, который имел лишь смутное представление о ней. Когда в канцелярии посольства узнали об этом, возмущению не было границ. Многие готовы были сейчас же подать в отставку, только не работать с Гендерсоном. Мой отец послал в Лондон телеграмму, запрашивая, означает ли его вызов в Англию окончательную отставку, и 29 мая получил следующий, весьма неопределенный ответ:

«Нам трудно указать хотя бы приблизительно дату, когда начнется ваш отпуск. Необходимо выждать, как сложится обстановка по приезде Гендерсона. Было бы желательно, чтобы вы не уезжали из России до тех пор, пока он не вступит в более тесный контакт с русским правительством и лидерами социалистических партий. Вопрос о вашей отставке не возникал. Ваши заслуги ценились и продолжают цениться очень высоко правительством Его Величества, которое будет приветствовать ваше возвращение в Петроград в самом скором будущем».

После этой телеграммы вполне понятно, что мой отец был крайне опечален, когда прибыл Гендерсон, снабженный всеми полномочиями, чтобы занять место посла.

Министерство, вероятно, не учло того, что вся эта история с Гендерсоном была результатом недоверия Ллойд Джорджа к дипломатам старой школы, каковым был мой отец, и его твердого убеждения, что он сам гораздо лучше справится с вопросами внешней политики, нежели люди, посвятившие ей всю свою жизнь.

Через день после приезда Гендерсон обедал у нас в посольстве, и я никогда в жизни не забуду всей натянутости и неловкости этого обеда. Каковы бы ни были чувства моего отца, он их искусно скрывал, хотя люди, близко знавшие его, отлично понимали, каким тяжелым ударом для него были истинные намерения британского правительства, которые стали ясными из разговора с Гендерсоном. Моей матери было значительно труднее скрывать свои чувства, и, хотя она и была вежлива и предупредительна, я видела, что она с трудом сдерживала себя. Вероятно, Гендерсон чувствовал себя неловко, и он скрывал эту неловкость под напускной важностью. Создавалось впечатление, что он осматривал дом с видом нового владельца.

Перед нами находились рядом два дипломата совершенно различных типов. Мой отец – высокий, стройный, аристократический, свободно и легко изъяснявшийся. И рядом с ним Гендерсон – квадратный, приземистый, с красным лицом, который выглядел так, как будто попал не на свое место. Он слушал с благосклонностью приветственную речь, которую произносил князь Львов и которую ему переводили на английский язык. То, что Гендерсон не знал ни одного иностранного языка, делало разговор с ним за столом весьма затруднительным, так как ни Тома, ни бельгийский посланник, ни Львов не знали английского языка. Это незнание языков вообще увеличивало трудность его положения, так как, за исключением Терещенко, ни один член Временного правительства не говорил свободно по-английски, и приходилось постоянно прибегать к помощи переводчика для всех политических переговоров.

После двухнедельного пребывания Гендерсона в Петрограде мой отец решил оставить его наедине с новыми обязанностями и уехал в Финляндию, предполагая отдохнуть от трудов и несколько забыть горечь разочарования. По возвращении в Петроград мой отец нашел Гендерсона в самом дурном настроении. Его обязанности и ответственность посла оказались более сложными, чем он предполагал, и Гендерсон уже не видел всего в прежнем розовом свете. Ему задавали ежедневно неимоверно трудные вопросы, ему приходилось разрешать совершенно неразрешимые задачи и принимать весьма важные решения. Ему казалось, что члены Временного правительства недостаточно шли к нему навстречу. Крайним партиям, казалось, были не по душе его напыщенные манеры и тяжеловесная речь. Номер в отеле, в котором он жил, обокрали, и у него исчез смокинг. На улицах он раза два попал