одном благотворительном спектакле все присутствовавшие встали при его появлении, как один человек, и, несмотря на то что спектакль был очень длинным, обратились к его ложе с приветствиями и криками, требуя от него речи.

Одетый в черную блузу рабочего, с рукой, протянутой вперед, подражавшей какому-то наполеоновскому жесту, он стоял с минуту безмолвно, наблюдая за кричавшей, бесновавшейся и аплодировавшей толпой. Затем он драматическим жестом поднял руку, требуя молчания, и начал говорить своим резким, немузыкальным голосом, который, несмотря на эти недостатки, покорял и притягивал. Его тонкое лицо с головой остриженных ежиком волос выделялось на фоне ложи, как нарисованное. Маленькие бегающие глаза приковывали к себе, и резкий голос выбрасывал зажигательные фразы. И несмотря на всю свою театральность и позу, Керенский создавал впечатление силы, хотя очень скоро все успели распознать, что эта внешность была лишь маской, под которой скрывалась слабость характера и нерешительность. В своей книге «Катастрофа» Керенский старается оправдать эту слабость.

«Меня обвиняли, – пишет он, – в слабости по отношению к большевикам. Они забывают, что, сообразно тем принципам, которые проповедовал, я должен был бы применять террор не по отношению к левым, но по отношению к правым, и что я не имел права проливать кровь большевиков по той же причине, по которой не пролил реки крови в первые дни революции».

Но, по-видимому, Керенский совершенно забывает, что аналогия между большевиками и представителями старого режима не выдерживает ни малейшей критики. Мартовская революция почти не встретила никакого сопротивления со стороны представителей старого порядка. Она, конечно, ни в коем случае не может быть названа бескровной, имея в виду кровавые расправы с городовыми и с офицерами в Кронштадте, Выборге и Гельсингфорсе, но именно это не было борьбой с представителями императорской России, а местью озверелой революционной черни. Совсем иное дело, когда Керенский отказался принять меры к обузданию большевистской пропаганды, которая разлагала армию, и к аресту вожаков июльского восстания. Этим он изменял союзникам и создавал новую почву для гражданской войны и разложения русской армии. «Я остаюсь, – патетически заявлял он, – убежденным противником террора во всех его проявлениях. Я никогда не отрекусь от „человечного" характера нашей мартовской революции». И, несмотря на все эти фразы, Керенский является если не прямым, то косвенным пособником величайшего в мире террора и всей своей деятельностью доказывает, что он не человек действия, каким его все считали, но просто комедиант, способный лишь на громкую, пустую фразу.

Слова… слова… Они лились неудержимым потоком в первые месяцы революции. Неграмотные, темные русские мужики оказались самыми вдохновенными ораторами, и Россия буквально потонула в океане революционных речей. На всех людных перекрестках столицы каждый защищал красноречиво, как мог, интересы своей партии. Митинги устраивались во всех общественных залах и даже в частных домах. Люди, переполнявшие набитые до отказа залы, затаив дыхание, слушали речь какого-нибудь простого рядового в рваной гимнастерке, который говорил в течение часа. Социалисты, коммунисты, пацифисты и другие разновидности революционеров изливали потоки красноречия, пока русский народ, легко подпадавший под влияние каждого краснобая, не запутался окончательно.

В начале мая Милюков представил ноту, в которой утверждал, что Россия будет придерживаться позиции, занятой ею по отношению к союзникам, и не признает мира, не являющегося гарантией против возможности повторения войны в будущем. Эта нота вызвала протесты в среде социалистов и большевиков, которым особенно не понравились слова «до победного конца» и «нет мира без аннексий». 7 мая был издан якобы Петроградским Советом приказ (в действительности он исходил от большевиков), который призывал рабочих к всеобщей забастовке. Результатом этого приказа было появление на улицах грузовиков, переполненных вооруженными солдатами, с яркими плакатами. На некоторых из них виднелись лозунги: «Долой министров-капиталистов», «Мир без аннексий и контрибуций» и т. д. На углах улиц начались летучие митинги. Споры переходили в драки и стычки и нередко кончались ружейными выстрелами. На Невском прибывшие из Кронштадта матросы стреляли по толпе. Были убитые и раненые.

По городу ползли слухи, пущенные большевиками, что Англия заставляла Россию воевать в своих интересах. Несколько раз к нам звонили по телефону, сообщая, что возбужденная толпа направляется к посольству и что можно ожидать нападения. Однако та толпа, которая несколько раз в течение дня собиралась на набережной, состояла из элементов, лояльных Временному правительству, и, когда мой отец выходил на балкон посольства, раздавались громкие крики «ура», и только иногда в толпе можно было различить угрожающие жесты или же крики протеста.

Казалось, что какое-то соглашение между Временным правительством и Советом было достигнуто и победа осталась за Милюковым. Но тем не менее всеобщее возбуждение его нотой было настолько сильно, что он решил подать в отставку, и пост министра иностранных дел перешел к Терещенко, а Керенский занял пост военного министра вместо ушедшего в отставку Гучкова.

Даже в нашем госпитале начинали чувствоваться результаты революции. Лишь незначительное меньшинство солдат оставалось по-прежнему вежливым и внимательным по отношению к персоналу. Еще меньшее число солдат приветствовало нас отданием чести и приветливыми лицами. Извне проникали в наш госпиталь зловредные влияния, порождая неудовольствия и конфликты. Дисциплина совершенно исчезла. Никто более не слушался приказов докторов. Просьбы и замечания сестер милосердия встречались наглым презрением. Россия стала свободной страной: это было понятно каждому солдату. Но их примитивный ум стремился истолковать эту свободу лишь в своих эгоистических целях. Для них свобода эта обозначала, что они могли выходить из госпиталя, когда им вздумалось, уклоняться от ежедневных медицинских осмотров, не принимать лекарств и ванн, вставать и ложиться спать вне положенного времени.

С фронта раненые более не прибывали. И откуда им было взяться, когда на фронте более не сражались, а проводили время в митингах и в братании с немцами. Те редкие больные, которые иногда нам попадались, не имели ничего серьезного. Они слонялись из комнаты в комнату и вели бесконечные разговоры относительно новой доктрины большевизма, которая им приходилась так по вкусу, посвящая во все тонкости этого учения раненых, еще нуждавшихся в уходе, и инвалидов, которым было суждено остаться в госпитале пожизненно. Русский Красный Крест либо не мог, либо не хотел нам помочь. Когда мы позвонили в Управление Красного Креста, прося убрать от нас одного рыжего еврея, который сеял в госпитале смуту и призывал к неповиновению, нам ответили, что не могут вмешиваться во все это и что в таких случаях нельзя применять силу. Все же к нам явилось двое депутатов из Совета, которые долго убеждали еврея, стараясь его уговорить покинуть госпиталь добровольно. Он был уже совершенно здоров. После бесконечных споров он наконец